Упражнения

Макьюэн Иэн

– Да, мисс.

– А рубашка! – Она притянула его к себе, расстегнула застежку-змейку на ремне и верхнюю пуговицу шортов и заправила спереди и сзади края рубашки. Когда она поправляла узел на его галстуке, ее лицо оказалось почти вплотную к его лицу, и ему пришлось опустить взгляд. Ему показалось, что и дыхание у нее источает парфюмерный аромат. Ее руки действовали быстро и ловко. Но они не вызвали у него прилив тоски по дому – даже их последнее прикосновение, когда она пальцами убрала упавшую ему на глаза челку.

– Так-то лучше. А что теперь надо сказать?

Он пожал плечами.

– Ты должен сказать: «Спасибо, мисс Корнелл».

– Спасибо, мисс Корнелл.

Вот так все и началось – со страха, в котором он невольно должен был себе признаться, и с

еще одного чувства, о чем он не мог даже думать. Он пришел к ней на второй урок с чистыми – или, вернее, более чистыми, чем раньше, – руками, но одетый так же неопрятно, хотя был ничуть не хуже других мальчиков в его классе. А про пластырь на коленку он и вовсе забыл. На сей раз она привела его одежду в порядок до занятий. Когда она расстегнула ему шорты, чтобы заправить рубашку, ее ладонь провела по его промежности. Но это вышло совершенно случайно. Он сделал внеклассное задание в нотной тетради и правильно изобразил хлопками длительность нот. Он хорошо подготовился к занятию, не из прилежания или желания ее порадовать, но из страха перед ней.

Он не смел ни пропустить, ни опоздать на ее урок или ослушаться ее, когда она отсылала его вымыть руки, даже при том, что они были идеально чистые. Ему никогда не приходило в голову порасспрашивать других мальчиков, которые занимались с ней музыкой, как она обращалась с ними. Мисс Корнелл принадлежала его частному миру, существовавшему отдельно от его приятелей и школы. Она не проявляла к нему ни материнских чувств, ни особой любви и держалась с ним скорее отстраненно, а иногда и высокомерно. С того самого момента, как она начала безапелляционно оценивать его внешний вид, особенно когда расстегивала ему шорты и запускала руки внутрь, она заявила свои права на полный контроль над ним, психологический и физический, хотя после первых двух случаев она больше не позволяла себе сомнительных прикосновений к нему. Неделя за неделей она все крепче привязывала его к себе, и он ничего не мог с этим поделать. Это была школа, она была его учительницей, и ему приходилось делать то, что она ему говорила. Она могла его унижать и доводить до слез. Когда он после многократных попыток не справлялся с каким-то упражнением и осмеливался признаться, что не смог его подготовить, она обзывала его никчемной девчонкой. У нее дома было розовое платьице с рюшами, принадлежавшее ее племяннице, так она принесла это платье на следующее занятие, заставила его надеть вместо своей одежды и так заниматься.

Всю следующую неделю он прожил в диком ужасе перед этим розовым платьем. Он не мог заснуть по ночам. Он даже подумывал сбежать из пансиона, но тогда ему бы пришлось объясняться с отцом, да и куда ему бежать. Только разве что к сводной сестре – но денег на поезд или автобус у него не было. И ему не хватало смелости пойти и утопиться в реке Оруэлл. Но когда наконец настал день вызывавшего у него ужас занятия, она ни словом не упомянула о розовом платье. Эта угроза миновала. А может быть, у мисс Корнелл и племянницы-то никакой не было.

Прошло восемь месяцев упорных упражнений, и он уже мог сыграть простенькую прелюдию. После щипка, удара линейкой, ее ладони у него на ляжке, а потом и поцелуя он стал заниматься в другом корпусе со старшим преподавателем музыки мистером Клэром. Это был добрый, знающий наставник, режиссер и дирижер школьной постановки «Волшебной флейты». Роланд помогал ему раскрашивать кулисы и готовить декорации. Открытка, которую обещала прислать мисс Корнелл, не пришла вовремя, и именно по этой причине, как он сам себе объяснил, он не поехал к ней домой на велосипеде к обеду в выходной день, хотя вовсе не забыл данные ею четкие наставления, как проехать к ее коттеджу. Он ощущал облегчение от того, что избавился от нее. Когда же он с двухдневным опозданием получил ее открытку с одним-единственным словом «Запомни!» – он решил, что может выкинуть ее из головы.

Но он ошибся. Мириам Корнелл все чаще стала являться ему в возбуждающих грезах. Эти сочные фантазии безраздельно овладели его воображением, но не приносили ему никакого облегчения и не приводили ни к какому завершению. Его юное гладкое

тело, с характерным для его возраста высоким певучим голоском и кротким детским взглядом, еще не было готово. Поначалу она входила в небольшое общество избранных – другими были девочки лет семнадцати-восемнадцати, добродушные, восхитительные в своей наготе, которых он помнил по фотографиям в маминых модных каталогах. Когда ему исполнилось тринадцать, мисс Корнелл выдворила их всех из его памяти. На сцене театра его фантазий она осталась в гордом одиночестве и безразличным взглядом наблюдала за его первым в жизни оргазмом. Было три утра. Он встал с постели и отправился через всю спальню в туалет изучить, чем она наполнила его ладонь.

Ему казалось, что он сам ее выбрал, но очень скоро стало ясно, что без нее ему не было никакого облегчения. Это она его выбрала. В ходе немых драм, разыгрывавшихся в репетиционной, она притягивала его к себе. Часто он вновь воображал себе тот поцелуй, который был еще длительнее, еще вожделеннее – и это была только увертюра. Она полностью расстегивала его шорты, не только верхнюю пуговицу. А потом вдруг они оказывались в каком-то незнакомом месте – оба голые. Она показывала ему, что надо делать. У него никогда не было возможности сделать что-то иначе. Да он и не хотел. Она была спокойна и решительна, она пристально смотрела на него, и ее взгляд был полон нежности, даже восхищения.

Она, как зернышко, глубоко проникла в тонкую почву не только его души, но и его естества. Без нее он не мог испытать оргазма. Она была призраком, без которого он не мог жить.

Как-то учитель английского мистер Клейтон пришел в класс и объявил:

– Мальчики, я хочу поговорить с вами об онанизме.

Класс ошеломленно замер. Чтобы учитель сказанул такое – да быть этого не может!

– В этой связи хочу сказать вам только два слова. – Мистер Клейтон сделал эффектную паузу. – Получайте удовольствие!

И Роланд получал. Однажды, в особенно томительный воскресный день, он решил, что изгонит наконец призрак Мириам Корнелл, вызвав его раз шесть за шесть долгих часов. Чистый самообман. Ведь он точно знал, что она вернется. Но на полдня он от нее освободился, а потом вновь ее возжелал. Он был вынужден признать, что отныне она вместилась в особый уголок его фантазий и желаний, и хотел, чтобы она там так и осталась, в западне его мыслей, точно единорог на цепи в круглой клетке – как на знаменитом гобелене, репродукцию которого учитель рисования показывал классу. Единорогу не суждено ни освободиться от своей цепи, ни выйти из тесной клетки. Идя как-то по коридору из одного класса в другой, он заметил ее вдалеке, но постарался с ней не столкнуться. Отправляясь в долгие велосипедные поездки по полуострову, он тщательно выбирал маршруты подальше от ее деревушки. Он никогда бы не поехал повидаться с ней, даже если бы она серьезно заболела и, лежа на смертном одре, написала бы ему записку, умоляя ее навестить. Она представляла слишком большую опасность. Он не поехал бы с ней повидаться, даже если бы завтра наступил конец света.

3

Над всей Европой нависло облако самообмана. Западногерманское телевидение убеждало себя, что радиоактивные миазмы заразят не Запад, а только Советскую империю – словно в отместку. Представитель восточногерманского министерства сослался на американский заговор с целью уничтожения электростанций в странах народной демократии. Французское правительство, похоже, считало, что юго-западный край радиоактивного облака достиг французско-германской границы, которую оно не было вправе пересекать. Британские власти объявили, что нет никакого риска для населения страны, даже при том, что планировалось закрыть 4 тысячи ферм, запретить продажу 4,5 миллиона голов овец, утилизировать тонны сыра и вылить в канализацию море молока. Москва, не желая признавать аварию, позволила своим младенцам и детям беспрепятственно пить зараженное радиацией молоко. Но довольно скоро инстинкт самосохранения возобладал. У них не осталось выбора. С чрезвычайной ситуацией пришлось бороться, и утаить это было невозможно.