Ураган (сборник)
Шрифт:
И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей…
Я круто повернулся и ушел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга — это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты — это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии — нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня в неловкое положение…
Я
Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.
Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.
Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.
Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное — Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.
— Опал! — закричал я изо всех сил. — Опал, нельзя! Пусти!
Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.
На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по- человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице. — Опал, отпусти! Грохнул выстрел. Затем еще один. Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы. Таня и дядя Вася упали на пол. Это было последнее, что я увидел тогда…
(«Я!..»)
— Больно! Ой, как больно!.. Я, шимпанзе Опал, не стал таким, как вы, двурукие. Вы оказались сильнее. Сильнее полосатого зверя. Не пустили туда. Сделали больно.
За что? Да, я убрал большеголового, но он стоял на моей тропе к желанному. Не пускал к самкам.
А ведь там была она, с покатыми плечами и острым запахом. Только увижу ее — и дрожь.
Она ходит, округло раскачиваясь. То приседает, то подпрыгивает. Словно готовится ухватиться за канат, свисающий сверху, и взлететь высоко-высоко на ветки с листьями. Я там никогда не был. Видел. Много раз. Из клетки, забравшись по канату почти до самого верха. Видел в квадрате — таком, как показывал двурукий на картинке. Потом снилось. Много раз.
Я раскачивался на канате изо всех сил, чтобы перелететь туда. Но только ударялся о решетку. Все равно снилось. И ее походка напоминала о снах. Никто другой не ходит, как она. Никто так дразняще не пахнет. От нее — не только запах. Еще что-то — тогда у меня приятно колет плечи, грудь, руки. По всему телу дрожь. Более сладкая, чем белые кубики, которые двурукий дает в награду. Она идет и не идет, но все равно вижу ее во тьме с закрытыми глазами — желанную, остропахнущую, источающую то, чему нет названия, пробуждающую невиданное.
Двурукие, вы подарили
Надеялись, что сильный будет как слабый? Так не бывает. Дал силу — дай исполнить желание!
Теперь отнимаете ее.
Всегда боялся тьмы. Она наплывает, подступает с невыносимой болью. Костер угасает…
Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из нее невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, я услышал далекий голос:
— Вот и хорошо, что вы очнулись.
Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над ее краем появилась темная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:
— Выпейте, пожалуйста.
Напиток был горьковатый, обжигал губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилающий глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал как чужой:
— Долго я здесь? Что со мной?
— Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, — сразу.
Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение.
— Не подымайтесь так резко. — Что случилось в институте? Девушка, лаборантка… Она жива? — Жива. Успокойтесь. — Где она? — Здесь, в больнице ученых. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите ее.
Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.
Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги не мог.
Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.
— Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните. Я задремал, повторяя как заклинание: «Жива, жива… Таня жива…». Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.
Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвердые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в легкий шторм.
— Упрямец какой! — с одобрением заворчала сестра. — Ладно уж, провожу вас к вашей девушке. Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.
Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шел грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам — друг Евгения Степановича, один из вице-президентов академии. Что ему здесь нужно?