Уральская копилка

Бирюков Владимир Павлович

Работая над романом о Кавказе, Юрий Николаевич часто ездил на Кавказ и подолгу жил там — и в Ставрополе, и в Нальчике, и в Орджоникидзе, и в Баку, и в Тбилиси; причем, чтобы лучше почувствовать дух и атмосферу той или иной республики, он, кроме того, что изучал исторические материалы в архивах, встречался с людьми, обязательно подробно изучал литературу данного народа, как прошлую так и современную, читал рукописи, переводил на русский язык осетинских, азербайджанских и кабардинских товарищей.

Когда он писал в Москве, то весь его письменный стол был под стеклом устелен

открытками, гравюрами с изображением старого Баку или Тбилиси или еще какого-либо города, в зависимости от того, о чем он писал.

У нас очень много говорят о том, в каких условиях должен работать писатель. Слов нет, конечно, нужно, чтобы писатель работал в хороших условиях, потому что это бережет его силы. Но, наблюдая Юрия Николаевича много лет, я могу сказать одно: если это настоящий писатель, он не может не писать, невзирая ни на какие трудности, особенно бытовые. Юрий Николаевич сам говорил, что писатель еще должен быть немного графоманом. Он говорил: «Если меня повесят кверху ногами, я все равно буду писать, потому что я убежден, если я этого не напишу, то этого никто не напишет».

Жили мы по-разному. У нас уже было трое детей, а мы после войны жили еще в одной комнате; маленькие дети — четыре года, полтора и новорожденный, конечно, могли мешать отцу, и все-таки он работал регулярно.

Был такой период: когда после контузии, полученной на фронте, он не мог писать за письменным столом — как только садился, у него начиналось головокружение, мозговые рвоты и он терял сознание, — то он начинал диктовать мне. Иногда даже ночью будил и просил записать ту или иную мысль. Так была отдиктована и потом выправлена повесть «Гвардейцы»… несколько рассказов, очерков, рецензий.

Работал он буквально до последней минуты — утром 20 ноября (…) у него случился удар. Он, как всегда, в 6 часов сидел за письменным столом и работал над рукописью «Воспитание воли», которая сейчас опубликована в журнале «Урал».

В 2 часа я провожала его на заседание, и он мне рассказал о двух статьях, которые ему заказали «Известия» и «Комсомольская правда», — ничто не предвещало беды. А когда я через два часа пришла за ним, у него уже была парализована правая часть лица, плохо работали правая рука и нога.

Через три дня он умер, но об этом говорить невозможно, я в это до сих пор не верю. Для меня он всегда живой, веселый, жизнерадостный.

Он был замечательным семьянином, очень любил детей, у нас их пятеро (и уже есть маленький внук, которого Юрий Николаевич так ждал и не дождался, — он родился через 4 месяца после его смерти), всегда принимал известное участие во всех их делах, забавах.

На елку он всегда одевался Дедом Морозом, мы вместе сочиняли смешные стишки, и он приходил с большим мешком, в маске и раздавал детям подарки, причем очень любил, чтобы дети говорили как можно больше.

Он был молодым до последней минуты своей жизни, умер, не сознавая того, что умирает, полный творческих планов и замыслов».

БЫТОПИСАТЕЛЬ ИЗ ТЕЧИ

Мы знаем и ценим воспоминания выдающихся исторических личностей — общественных деятелей, ученых, писателей, художников.

Но как жаль, что мало и редко издавались воспоминания «рядовых людей». Между тем как много иные воспоминания могут дать историку! К числу таких интересных мемуаристов надо отнести моего сверстника В. А. Игнатьева. Вряд ли еще придет кому-либо на ум запечатлеть в своих записках то, что решил описать он.

Одним из моих однокашников по первому же классу Камышловского духовного училища оказался земляк-шадринец Вася Игнатьев. С тех пор и продолжается наше знакомство, длящееся — с перерывами — вот уже восьмой десяток лет. Четыре года в Камышлове да шесть лет в Перми, в семинарии, мы учились вместе (хотя в семинарии он отстал от меня на год — из-за болезни тифом). Потом, спустя год, мы встретились в Казани, уже студентами, я — ветеринарного института, он — духовной академии, куда, кстати сказать, он попал на казенный счет.

Следующая за этой встречей состоялась лишь через двадцать лет, в Свердловске. К тому времени Василий Алексеевич Игнатьев уже был педагогом на ВИЗе. Он рассказал, что по окончании академии устроился было преподавателем русского языка в Бугурусланском реальном училище, но тут духовное начальство потребовало: или плати большие деньги за то, что тебя учили в академии на казенный счет, или иди служить в школу духовного ведомства. Денег, конечно, не было, и пришлось ему стать преподавателем Пермской семинарии. Зато с приходом Октябрьской революции он наконец-то расстался с духовной школой и отдал себя преподаванию в советской школе. В 1923 году он приехал в Свердловск, на ВИЗ, и стал преподавать в школе ФЗУ, на рабочих курсах, в вечернем втузе, комвузе, на курсах мастеров социалистического труда, в совпартшколе. Позднее я встречался с ним уже как с преподавателем латинского языка в вузах Свердловска.

В 1956 году, когда ему уже было под семьдесят, Василий Алексеевич вышел на пенсию и… засел за воспоминания. Хорошо и сделал — в нем обнаружился дар бытописателя. Его воспоминания — широкая и яркая картина того, что он увидел за свою долгую и полную разных превратностей жизнь, картина жизни и быта разных слоев русского общества.

…Стопа тетрадей с воспоминаниями В. А. Игнатьева, которые он передает в Уральский архив литературы и искусства, все растет и растет — неутомимый бытописатель продолжает свое дело.

По содержанию воспоминания можно разбить на четыре больших группы очерков: 1) «Анатомия» родного села, 2) Годы ученья в разных школах, 3) Пути и перепутья жизни и 4) Разное.

Стоит, хотя бы бегло, рассказать о них.

Вот очерки о родном селе. Село это — Русская Теча, бывшая до революции в Шадринском уезде, Пермской губернии, а после — сначала в Бродокалмакском, а теперь в Красноармейском районе, Челябинской области, недалеко от стыка трех областей: Курганской, Свердловской и Челябинской. Стоит оно на большой старой дороге между Челябинском и Шадринском, на реке Тече, притоке Исети, в зауральской лесостепи с березовыми и осиновыми колками, да кое-где небольшими сосновыми рощами, приуроченными к пескам.