Урановый рудник
Шрифт:
И очень хорошо помнилось, как вернулся Кончар — сытый, еще огромнее и здоровее прежнего, загорелый, обветренный, веселый и почему-то без своих краповых дьяволов. Сгинули дьяволы где-то там, в чужих горах, и никто по ним не соскучился, разве что сам Кончар вздохнет порой и скажет этак мечтательно, с грустинкой: «Эх, какие были ребята! Вам, уродам, такими и за три жизни не стать».
Словом, все подробности собственной странной биографии Савел помнил досконально, но вот соотнести их с нынешним своим положением не мог, хоть тресни. Будто и не с ним все это случилось, а с кем-то другим — никогда не жившим, выдуманным, вычитанным из какой-то старой книжки без начала и конца. Будто родился он и вырос тут, в лагере, на краю бетонной ямы (был там когда-то отстойник
Встрепенувшись (Кончар-то ждет, дожидается!), Савел сбежал с крыльца, пересек открытое пространство и с ходу врезался в толпу, которая при его появлении мигом притихла, присмирела, прекратила галдеж и раздалась в стороны, уступая ему дорогу к центру. Отпихивая замешкавшихся, Савел твердым шагом прошел в середину людского кольца и остановился над тем, что лежало на земле.
А на земле, среди клочков вытоптанной грязной травы и нанесенного ветром мелкого лесного мусора, лежал на спине Голливуд собственной персоной, уставившись в небо мертвыми глазами и выставив напоказ все тридцать два железных зуба, из-за которых и получил свое издевательское прозвище. Это Кончар его прозвищем наградил, мимоходом сказав однажды: «Улыбка у тебя, браток, прямо голливудская!»
Маскировочный комбинезон на Голливуде был разодран до пупа, открывая тощую безволосую грудь, на которой какой-то зоновский умелец художественно изобразил всю его биографию — все восемь ходок, без малого двадцать пять лет непрерывного лагерного стажа. Черно-красно-белая боевая раскраска казалась на фоне залитой мертвенной синевой кожи такой кричаще яркой, что лица за ней было практически не видно: если б не знать заранее, кто это такой, Савел бы, пожалуй, не сразу и догадался.
Ни оружия, ни даже фляжки при Голливуде не было, зато, перевернув его размалеванной мордой в землю, Савел обнаружил кое-что, чего Голливуд точно не имел, уходя на свою последнюю ночную прогулку: три пулевых отверстия, два в спине и одно точно посреди затылка, окруженное слипшимися от крови сосульками волос.
Зрелище было страшное, не способствующее поднятию боевого духа, и толпу следовало бы разогнать от греха подальше. Однако Кончар ничего на этот счет не говорил, а говорил он совсем другое, и самостоятельно вносить поправки в его распоряжения Савел не собирался — лучше уж сразу пойти и удавиться на ботиночных шнурках.
Подняв голову, он отыскал глазами второго идиота, ухитрившегося на пару с Голливудом безнадежно завалить пустяковое, в сущности, дело. Да как завалить! Теперь в поселке решат, что Кончар с его лесными людьми просто фофан жеваный и бояться его нечего. Раз уж такой конченый алкаш, как Петров, сумел от него отбиться, значит, и другие сумеют. Тоже, дух лесной выискался!.. Короче, без малого два десятка лет кропотливой работы, считай, пошли насмарку, драной козе под хвост…
Вторым идиотом оказался, как ни странно, Свист — едва ли не самый ловкий, крепкий и, главное, смышленый из покойников. Волосы у него на голове стояли дыбом, морда до сих пор блестела от пота, потеки которого превратили его боевую раскраску во что-то совершенно неописуемое. Вся одежда у Свиста была в крови — видимо, испачкался, пока волок на себе мертвого Голливуда от поселка до самого лагеря, — и он все еще не мог отдышаться после своего геройского марш-броска. Он был взбудоражен — видать, до сих пор не мог поверить, что благополучно добрался домой, — но вовсе не напуган. Испугаться этот дурак просто не успел — потому, наверное, что еще не сообразил, какую кашу они с Голливудом
Некоторое время Савел в мертвой тишине смотрел на Свиста — просто смотрел, ничего не говоря и не совершая никаких телодвижений. Под этим пристальным, немигающим взглядом широкая нервозная улыбка Свиста делалась все уже и уже, пока не исчезла совсем, уступив место сначала растерянности, затем недоумению, а потом страху. Свист наконец сообразил, что влип, и влип крупно, хотя, наверное, еще не понял, в чем заключается его провинность.
— Айда, — негромко сказал ему Савел, — Кончар ждет.
— Меня? — зачем-то переспросил Свист.
— Можешь попробовать послать вместо себя Голливуда, — сказал Савел. — Только вряд ли у тебя получится. По второму разу даже Кончар не воскрешает, а тебе до него далеко.
В толпе боязливо захихикали. Савел заметил, что люди подались назад — совсем немного, на каких-нибудь полшага, но не придвинулись, а именно попятились. Они тоже все поняли и пятились потому, что Свист больше не принадлежал к их кругу. Это был уже не покойник, как все в лагере запросто именовали воскресших, а самый настоящий мертвец, даром что мог пока двигаться и говорить, и люди инстинктивно сторонились его, как будто смерть была заразна и могла невзначай зацепить их своим черным крылом.
Савел посмотрел поверх головы Свиста на железные шесты, что стояли вдоль края ямы. Один шест все еще пустовал после того, как егорьевский байстрючонок, Гришка, разнес торчавший на нем череп метким выстрелом из Кончарова «калаша». Как нарочно, в натуре…
Свист нервно оглянулся, увидел, куда смотрит Савел, и меловая бледность на его испачканном потекшей краской лице сменилась трупной зеленью. Он снова посмотрел на Савела и открыл рот, явно собираясь что-то сказать, но Савел не дал ему такой возможности.
— Скорей, урод! — негромко бросил он. — Ты что, разозлить его хочешь?
О том, что разозлить Кончара сильнее, чем он уже разозлен, вряд ли кому-то удастся, Савел говорить не стал — ни к чему это было сейчас, да и что толку? Говори не говори — ничего от этого уже не изменится…
Оставив позади кучку притихших зевак, они поднялись на крыльцо и вошли в прохладный полумрак каменного здания. На лестничной площадке второго этажа, как обычно, торчал охранник. Откуда-то из глубины коридора доносилось неразборчивое бормотание, чередующееся с внезапными резкими, почти болезненными выкриками, — это в одной из пустых комнат шаманил, нажравшись, по обыкновению, мухоморов, старый колдун Грыжа. В прошлой своей жизни Грыжа был наркоманом, морфинистом, и в штольне ему приходилось ой как несладко. Да и после воскрешения тоже, пока не нашел он верный способ ловить приход от варева из мухоморов, секрет которого никому не открывал. Много народу потравилось, пытаясь опытным путем найти этот хитрый рецепт, и потравилось бы еще больше, если бы Кончар под страхом смерти в яме не запретил дальнейшие эксперименты: Грыжа, дескать, колдун, это его дело, его епархия; он с духами разговаривает, а вы, бараны, кайф поймать хотите, вот поэтому и не выходит у вас ни черта, потому и дохнете, как те самые мухи, от которых гриб свое название получил… Ничего не скажешь, башка у Кончара варит — дай бог каждому! То есть не бог, конечно, а… ну… Словом, хорошо варит башка, прямо завидно.
Тут, на площадке, по раз и навсегда заведенному порядку Свист сдал личное оружие — поставил в уголок автомат, а потом, чтоб долго не возиться, просто расстегнул пряжку солдатского поясного ремня и скинул его со всем, что было на него навешено — кобурой, ножом, подсумками и литровой солдатской фляжкой в линялом брезентовом чехле. Все это барахло глухо брякнуло, коснувшись выложенного крошащимся кафелем пола. Свист задрал руки кверху, без ремня как две капли воды похожий на арестанта, и дежурный охранник быстро его обыскал — без ненужной придирчивости, потому что никаких сюрпризов от Свиста не ждал, но тщательно, как полагается.