Урановый рудник
Шрифт:
И что молодым в поселок ходить запрещено, тоже правильно. Чем позже они, волчата, узнают, как мир устроен, тем лучше. Покойники или, скажем, такие, как Савел, — это одно, им из лагеря дороги нету. Вот ведь как странно получается: раньше ее, дороги, не было, потому что их тут насильно держали — кого приказ да присяга, а кого автоматчики с собаками да колючка под высоким напряжением. А теперь вроде и ворота нараспашку, и не держит никто особенно, а идти все равно некуда. Да и незачем, если разобраться…
Ну, это ладно, про это уже сто раз думано-передумано, и ничего нового тут не выдумаешь, хоть мозги узлом завяжи. Нет дороги — и хрен с ней, кому она нужна-то? Иное дело — молодые. На них вся надежда,
Ну да, вот про это самое Кончар и говорил! Значит, ничего еще не кончилось, главный разговор еще впереди.
Словом, если ни покойникам, ни молодым на такую вот ночную охоту хода нет, остаются только такие, как Савел. В лагере их немного, но люди они для такой работы самые подходящие. Охотники да следопыты из них, конечно, похуже, чем из молодых, но как-нибудь получше, чем из покойников, которые и днем-то так и норовят заснуть прямо на ходу, не говоря уже про ночь. Эх, как же он сразу-то не сообразил! Ведь если, к примеру, с Потупой надо переговорить, разведать что-то в поселке, разнюхать, подсмотреть или, скажем, голову лисью кому в подарочек поднести — это все Савел сам делает, никому не доверяет. Ну а что ему стоило алкаша этого, Петрова, из «драгуновки» стрельнуть? Да ничего не стоило! Дел-то на две минуты, а он по привычке своей вертухайской свалил самую грязную работу на покойников…
Это Кончар так будет рассуждать — вернее, уже рассуждает, иначе брошенную им фразу насчет покойников не истолкуешь.
Ну а с другой стороны, кто знал, что в участкового стрелять придется? Есть же заведенный порядок, и вовсе не Савел его установил, а Кончар — сам, собственной персоной! Ведь всегда как делалось? Сначала Савел с лисьей головой в поселок идет, а уж за ним следом, если понадобится, — пара-тройка покойников. Берут, кого надо, по-тихому, как только они и умеют, и волокут в лагерь. А в лагере, известно, яма — им же, недобитым, на потеху…
Так что Савел, если разобраться, ни в чем не виноват. И почему покойники, вместо того чтобы сунуть этого пьяного придурка в мешок да в лагерь приволочь, посреди ночи стрельбу затеяли, — это, ребята, еще выяснить надо. Вот Кончар пускай и выясняет, это его работа, и покойники эти тоже его — движимая, так сказать, собственность…
Все эти мысли вихрем пронеслись у Савела в голове, пока он торопливо сбегал по лестнице со второго этажа на первый. Уже выйдя на крыльцо бывшего офицерского общежития, где в былые времена на первом этаже размещался штаб, а на втором жилые помещения, он подивился тому, что даже мысленно, про себя, называет покойников покойниками. Сами воскресшие все про себя знали и понимали досконально, до последней запятой: что были приговорены к вышке, что приговор был приведен в исполнение и что Кончар, спасибо ему, по милости своей великой их всех до единого воскресил. Ну, правда, не всех, не до последнего человека — кое-кто не вытянул, околел прямо там, в штольне, потому что сердце не выдержало, а иные там же, в штольне, начали перед Кончаром понты свои дешевые швырять, распускать пальцы веером, мастями своими козырять — как же, в законе они! Ну, и натурально прямо на месте схлопотали-таки пулю в башку, подохнув окончательно и бесповоротно.
А может, и не козыряли они мастями и понтов никаких не швыряли. Ведь, если хорошенько припомнить, взрыв в штольне кто не пережил? Самые крутые авторитеты, паханы, воры в законе, волки такие, что им сам Господь Бог не указ, а не то что какой-то оборотень в погонах, — одним словом, возможные конкуренты, будущие смутьяны, вечный источник угрозы. Но, если подумать, какое Савелу до этого дело? Нет их,
Впрочем, Савел уже и не знал, верит ли он сам в это воскрешение или, может, не верит вовсе, а только притворяется. Слишком много лет прошло с той зимней метельной ночи, когда Кончар построил личный состав в коридоре казармы и огласил приказ, а потом и свой собственный комментарий. В том, что он не шутит, сомневаться как-то и в голову не приходило, потому что его, Кончаровы, дьяволы, упыри эти в краповых беретах, стояли не в общем строю, а как раз напротив, у Кончара за спиной, все семеро одной коротенькой шеренгой и, в отличие от остального личного состава, вооруженные до зубов.
Договорив, Кончар отчетливым движением кадрового военного вынул из-за голенища сапога какую-то свернутую бумажку, развернул и прочел коротенький список, в котором оказалась и фамилия Савела, — он тогда еще не знал, на счастье или на беду. «Выйти из строя!» — скомандовал Кончар, дочитав до конца, и они вышли, потому что привыкли повиноваться не рассуждая, а еще потому, что дьяволы в краповых беретах смотрели, будто целились, — вышли, уверенные в том, что их сейчас кончат прямо тут, на месте. Савел, во всяком случае, был в этом уверен на все сто. «Лечь!» — легли, уже не сомневаясь, что вот сейчас, сию минуту, в затылок, почти в упор…
А потом над головами загрохотало — нестерпимо громко, потому что в закрытом помещении, — завизжали, заныли рикошеты, полетела, вспенилась облаками пыли штукатурка, зазвенело битое стекло, и на разные голоса закричали люди. Вцепившись ногтями и едва ли не зубами в вощеные, воняющие мастикой доски пола, обмочив от дикого ужаса галифе, зажмурившись, вопя и не слыша собственного крика за грохотом автоматных очередей, Савел тем не менее уже тогда понял: не его, не их — убирают остальных, кто остался в строю…
Потом пальба разом смолкла, будто ее выключили, и сквозь звон в ушах, сквозь стоны и крики раненых откуда-то издалека, словно с того света, долетела новая команда: «Встать!» И он встал, не чуя под собой ног, смутно осознавая, что галифе у него насквозь мокрые и по ногам течет, но ничуть этого не стесняясь, и один из краповых дьяволов подошел вплотную, сунул ему в онемевшую руку тяжелый, теплый пистолет — не табельный «Макаров», а убойный спецназовский «стечкин» — и сразу же отступил, беря наизготовку автомат, в котором, видимо, успел уже переменить опустевший рожок на полный…
Тут уж все было ясно без команд, и Савел вместе с другими пошел по раскуроченной пулями, усеянной стреляными гильзами, кусками стекла и отлетевшей со стен штукатурки казарме, отыскивая живых, выволакивая из-под коек тех, кто заполз туда в поисках хоть какого-то укрытия, наводя, целясь, спуская курок и снова наводя, целясь… до тех пор, пока живых не осталось.
Оказывается, все это он помнил до мелочей. Помнил, как вместе с краповыми таскали из штольни бесчувственные, обмякшие тела в черных телогрейках и рядками раскладывали на плацу — проветриваться, отходить, оживать помаленьку. Помнил, как потом сносили туда же, в штольню, окровавленные трупы из казармы, одетые в солдатское х/б и офицерское п/ш. Помнил, что сказал перед отъездом Кончар; помнил, как прятали, зарывали в мерзлую землю оружие, как хоронили в боковых ходах штольни бочки с горючим, аппаратуру связи и неподъемные тюки с вещевым довольствием. Как зимовали в землянках, как жрали падаль, а иногда и друг друга, как тяжело, почти невозможно, оказалось держать в узде покойников, чтобы не разбойничали сверх необходимого, не привлекали к себе внимания, — тоже помнил, не забыл. Такое разве забудешь! Одним только их и можно было урезонить: дескать, погоди, сука лагерная, вот Кончар вернется, он тебя живо мордой к пяткам развернет. Помогало, как ни странно.