Уроборос

Чаландзия Этери

Это была программа, на которой кричали все. В кульминационные моменты, которые ловко поддерживал бессовестный бесенок-ведущий, камера выхватывала потные мясистые лица с выпученными глазами. Здесь все знали, как надо, здесь у всех было свое мнение, и каждый был уверен, что уж он-то точно лучше всех. Тетки с мощными плечами брызгали слюной, пот летел со лбов, ангора кофт пропитывалась едким потом, и Зинаиде Матвеевне казалось, она слышит тяжелый запах, висящий в разогретой софитами студии.

Ей было страсть как интересно, от кого все-таки из этих тупых и косноязычных парней прижила свое дитя рыжая. Она и сама не понимала причин такого жгучего любопытства, но ничего поделать не могла. Да и делать ей особенно было нечего. Розовый берет, на который нап'aдал

снег во время прогулки, она выложила на батарее. Полуболонка Бэлла устроилась у нее в ногах, как будто тоже ждала новостей с экрана. Пенсия капала, жизнь закруглялась. Зинаида Матвеевна с завистью смотрела в телевизор. Она бы дорого отдала, чтобы хоть раз попасть туда, в этот горячий потный мир, где ключом била жизнь, где вся муть поднималась со дна души. Она точно знала, что смогла бы навести там порядок. Одного ее слова было бы достаточно, чтобы все затихли. Поняли, устыдились и покорились ее проницательности, опыту и житейской смекалке. Но она сидела здесь и маялась от неопределенности и нетерпения. Была у нее ставочка на Коляна с железным зубом, по всему выходило, что мальчонка его. Ну что, потирала она руки, посмотрим-поглядим.

Однако ей помешали. Стоило устроиться в кресле и дождаться заветных титров, как начался какой-то шум за стеной. У них там часто бывало неспокойно. Обычно доносился раздраженный крик этой Нины и неразборчивый бубнеж ее мужа, неприятного типа со злыми глазами и явно дурными мыслями. Он всегда был вежлив и предупредителен с ней, открывал дверь подъезда, сумку однажды помог донести, но Зинаида Матвеевна ни минуты не верила в его добродетели и всегда подозревала, что Егор ненавидит ее и ее бесхвостую собачку. Нину она, впрочем, тоже не любила. Вздорная деваха. Но Зинаида Матвеевна уже и сама замечала, что с возрастом все сильнее съежилась ее способность к любви. Теперь ее хватало лишь на телешоу, консервированные сливы и Бэллу — и то не всегда. Она, конечно, улыбалась соседям, но при этом давно ничего не испытывала.

Некоторое время назад скандалы за стеной прекратились. Это радовало. Тишину она тоже любила. Возможно, начинала привыкать к грядущему безмолвию. Поэтому внезапный грохот вызвал у нее нешуточное раздражение. Из соседней квартиры доносились крики, удары, мебель елозила по полу, что-то падало, разбивалось и разваливалось. Она сделала звук громче. Теперь ей было отлично слышно гостей и героев шоу, но тест ДНК все не несли, а грохот у соседей действовал на нервы.

Возможно, она бы так и не поступила, но это было ее удовольствие, ее тихая радость, которую в тот день у нее отобрали. Сорок минут прошли в раздражении не меньшем, чем то, что испытывали собравшиеся в телестудии. Шум за стеной не прекращался и выводил из себя. Это было неуважение к ней, к ее присутствию, к ее потребностям. Ей было непонятно, что там у них происходит, и это отчаянно отвлекало от развязки сюжета «кто же отец ребенка». В какой-то момент она не выдержала, вскочила с кресла, переполошив Бэллу, и принялась отчаянно стучать в стену. Безрезультатно. Ее кулачок уже не имел силы.

Она включила телевизор на полную мощность и испытала мстительное удовольствие от того, что, как ей показалось, под ее напором звуки стихли. Но как только прошла реклама и продолжилось шоу, возобновилась и отчаянная возня за стеной. Теперь Зинаида Матвеевна мало отличалась от гостей студии, она была потная, красная, сердце колотилось отчаянно, кровь пульсировала в висках, ее переполняли бешенство и злоба. С экранов телевизоров в студии, не понимая, что происходит, на все происходящее таращился младенец. Он улыбался.

* * *

Сложно сказать с уверенностью, кто все начал и кто чего хотел. Ничего подобного они не испытывали раньше ни друг с другом, ни с кем-то еще. Единственное, что объединило их в тот момент, это злость. Происходящее невозможно было назвать любовью. Это была бойня. Механически они выполняли движения, усиливавшие сексуальное возбуждение и способные привести к оргазму, но на самом деле просто нападали друг на

друга, чудом сдерживаясь и не нанося серьезных увечий. Очень тонкой была грань между ударом и шлепком, царапаньем от злости и от наслаждения. Страсть была удобным помешательством, на нее можно было списать почти все: звериные рыки, свирепый крик, желание обездвижить, запугать, выкрутить руки, причинить боль. Их силы словно утроились, они сдвигали с места столы и стулья, а мелкие предметы вроде ваз и пепельниц падали и с грохотом разлетались вдребезги. Диван под ударами их тел сместился к стене и бился об нее, как таран, штурмующий ворота крепости.

Как ни странно, в конце этого побоища оба испытали сильнейший оргазм. Он настиг их почти одновременно и был сокрушительным по своей силе. До тех пор, пока наслаждение и боль не отпустили, Егор и Нина не могли оторваться друг от друга. Потом они постепенно затихли и медленно отползли в разные стороны. Потом Нина разрыдалась.

Они уже прощались на лестничной площадке, когда распахнулась дверь напротив. На пороге стояла всклокоченная соседка, в ее ногах сотрясалась от лая маленькая собачка. Егор терпеть не мог обеих. Старая ханжа со слащавой улыбкой и облезлая дворняжка с мерзким нравом. Однако сегодня у старухи был сольный номер с выходом. Визгливым голосом на высоких тонах, подпрыгивая и брызжа слюной, она орала. Об уважении, о покое, тишине, об окружающих и опять по кругу об уважении и покое. Собака тявкала, за Ниной медленно закрылись двери лифта.

* * *

Ночью Егор проснулся в испарине. Сон был плохим, но, по счастью, он его и не запомнил. Попытался заснуть вновь, но ничего не вышло. Мрачные мысли и мутные воспоминания тревожили его. Он провалялся часа три в темноте, пытаясь убаюкать себя то овцами, то зайцами, но ничего не получалось. Казалось, самолетик таскает по небу на веревке огромный портрет Нины. Ветер волновал и уродовал ее лицо, она скалилась, и ему становилось не по себе.

Уходя от него, уже стоя на пороге, она протянула руку и разжала кулак. В ладони лежало ее обручальное кольцо, и при виде него что-то дрогнуло в его сердце. Нина держалась спокойно, но это спокойствие было обманчиво. У нее была рассечена бровь и оцарапана щека. Наверняка, были и другие раны, которые они нанесли друг другу. Егор на мгновение растерялся. И взять кольцо, и отказаться казалось одинаково невозможным.

И он разозлился. Ну зачем же вот так? К чему эта показуха? Почему не сделать, как он, тихо и спокойно? Сняла бы свое кольцо в одиночестве, спрятала бы себе в укромном месте, но нет, Нина так не могла. На ее поникших знаменах еще можно было разобрать это ненавистное ему слово «мы». Она должна была втянуть его в расставание и в расставление всех колец по местам. И ведь она даже не придумывала ничего специально. Страдательная сила действовала за нее и помимо ее воли. Именно она режиссировала спектакль под названием «великая боль», в котором у Нины, естественно, была главная роль. Но только зря его заманивали на премьеру. Ему и на сцене не было места, да и в зрительном зале он сидеть не хотел. Егор кивнул, забрал кольцо и сунул в карман пальто, накинутого на голое тело. Потом на площадку вылетела разъяренная соседка.

Ночь проходила стороной, Егор ворочался и думал, что хорошо, когда есть люди, способные вас похоронить. Вы знаете, что они сильные и надежные, что горе не убьет их, им будет сложно, но они справятся, и вы живете, не испытывая чувства вины за свой возможный несвоевременный уход. Плохо, когда таких людей нет. Вы понимаете, что все держится на вас, как на том самом главном гвозде, который вынь, и все развалится. Вы смотрите на лица этих паразитов, вполне возможно, весьма симпатичных людей, и понимаете, что ведь сопьются, скурятся, скурвятся, размотают все деньги и пойдут по миру бомжевать. И вы испытываете к ним не столько любовь и сострадание, сколько жалость и злость. И ужас оттого, что с ними даже умереть не можете себе позволить, и какая же это кабала, когда не собственное желание, а чужая беспомощность обязывает вас жить.