Уродины
Шрифт:
Всю дорогу она кричала, что мы не даем ей жить. Папа просил ее замолчать, она била его по лицу, голове, стучала по куртке руками, которые не слушались. Я видела, он хотел ударить ее, отрезвить, но не стал. Хотя я считала, что она этого заслуживала. Я тогда сидела в углу заднего сиденья и плакала, а она закричала: «Успокой эту истеричку», – и, неловко извернувшись, дала подзатыльник, так что я стукнулась об стекло. Пошла кровь, я стала плакать больше, а она стала орать, что от меня одна грязь и надо было сделать аборт еще семь лет назад.
– Шесть, –
Но если от отца ей тогда удалось избавиться, то от меня отвязаться было не так просто. Она растила меня красивой мебелью, но я не вышла фасадом. Неловкая, не соответствующая ее стандартам девочка, слишком похожая на неудачника-отца. Она всегда хотела меня причесать, так как моя прическа казалась ей недостаточно аккуратной и модной, начинала рассказывать про то, что модно, и я даже забывала, что ненавижу ее, думала, что мы подружимся, что она может быть чуткой, человекоподобной. У меня всегда было много глупых надежд.
Перед одним из моих выступлений она отвела меня к парикмахеру и попросила сделать каре. «Вы уверены?» – несколько раз спросила девушка-парикмахер. Так я оказалась на натертом полу танцевального зала в красивом платье и балетных туфлях, а на голове у меня торчали непослушные пряди, не кудрявые и не прямые, но не поддающиеся укладке, торчащие во все стороны. Когда мы начали танцевать, а несколько раз наступила партнеру на ногу, потому что не видела, куда иду, волосы лезли в глаза. В довершение всего я подвернула ногу, упала прямо посреди латиноамериканской композиции и танцпола. Нашу пару дисквалифицировали. Еще я оторвала юбку платья так, что она продолжала держаться на каких-нибудь десяти сантиметрах шва, и стыдливо поковыляла за сцену, придерживая остатки платья рукой. В зале смеялись, мама тоже.
Потом идея иметь в качестве семьи только бездарную меня показалась ей невыносимой, и она женила на себе белого воротничка. «Потом» длилось пару месяцев. Мои ужимки и прыжки обесценились еще больше, и я выгонялась из дома к соседям, чтобы они могли побыть одни. «Что вы там делаете?» – спросила однажды глупая я, а мама в пеньюаре сказала «Тебе еще рано знать» и закрыла дверь.
Она быстро родила себе другую дочь. Меня понизили до секретарши: принеси, налей, подай – а платили традиционно конструктивной критикой. Воротничок покупал маме шубы, смеялся над ее шутками про непутевую меня и искал все лучшее для новорожденной. Мы с ним быстро друг друга возненавидели.
Одиннадцать
Отец говорил, что надо танцевать, раз получается. Когда я была совсем маленькая, мы с ним ходили в кино на несколько сеансов подряд, а потом ели в закусочных, где запрещала есть мама. Было весело. Потом он сильно сдал, с работой не ладилось, да и меня больше не надо было учить плохому.
После развода он работал где придется, уставал и не хотел показываться мне в плохой форме. Я – аналогично. Мы стали видеться все реже, последний раз на похоронах. Сердечный приступ. Хотя мать знала,
После смерти она часами перемывала ему кости со своей матерью, по телефону или за кухонным столом. «От нее тоже не понятно чего ждать, еще в подоле принесет или сопьется», – говорили они про меня, да погромче. Я тогда колотила кулаками стену в соседней комнате, пока не появится кровь, и мечтала, что отомщу.
Мне долго было очень грустно, и я еще не знала, что у взрослых это называется депрессией. Я приняла первое в жизни серьезное решение: бросить танцы. Ведь все, что мы делаем, должно иметь какую-то цель, а зачем делать, если это никому не нужно? Каждый чертов день я вставала и думала – ну вот опять. Опять жить. Когда уже это кончится.
Я резала руки ножом для бумаги, но никогда не доводила дело до конца. Думала, что папа бы не одобрил. Пробовала один раз кухонным ножом, но оказалось неудобно – уж очень он был тяжелый и тупой. Стало противно и больно, а кровь все не шла.
Я звонила бабушке, папиной маме, спрашивала, как у нее дела, а она все время торопилась, куда-то бежала. Ей было не до меня, у нее были и другие внуки, от папиной сестры. Я им завидовала. Бабушка была простая крестьянка с луковыми грядками и добрым сердцем. Ей было не все равно. Но и у нее была какая-то своя, не касающаяся меня жизнь.
На фоне прекращения тренировок мой организм решил наверстать упущенное. Я ела все, что раньше было не дозволено, и мне становилось хорошо и спокойно. С едой было гораздо легче терпеть всеобщее «все равно».
Мама поначалу пыталась вернуть меня в секцию, но я упиралась всеми ногами. Потом она пробовала установить мне рамки, кормить полезным и по расписанию. Ха, она даже дерзнула проверять мои домашние задания! Но как-то у нее с этим не заладилось, как и со всем, что касалось меня. В итоге она сдалась, ведь у нее были другие дела.
Мы редко виделись, ели в разное время и старались как можно меньше разговаривать. «Вы имеете право хранить молчание. Все, сказанное Вами, может быть использовано против Вас.» У нас в квартире, как в послевоенные годы, был двухполюсный мир, где мы пытались мирно сосуществовать.
– Вот еще вздумала, бросить танцы! Тебе наплевать, как я чувствую себя в обществе! – говорила она. – Жрешь постоянно, они смотрят на меня как на мать безвольной толстухи! И не воспринимают меня всерьез! Ты равнодушная! Ничего для меня не делаешь! Тебе должно быть стыдно!
Тогда я не знала, что не всему, что говорят мамы, нужно верить. А верила я всему без разбора. И тому, что учителя рассказывали про деление клеток, и как одноклассники оценивали мою внешность. В детстве меня часто навещала мысль, что меня удочерили. Или что мою настоящую маму похитили инопланетяне, а эту прислали взамен. Но что-то от нее во мне все-таки было: мне тоже нравились красивые люди, и за неимением красоты у себя я пыталась это восполнить через окружение.