Уроки агенту розыска
Шрифт:
Мать пошла стороной, как тень, всхлипывая.
Деревня, несмотря на полночный час, гудела. Хлопки калиток, говор, ржанье лошадей — все заставляло думать, что фандековцы смешали ночь с рассветом и вот собираются выезжать, как всегда гурьбой, на покосы за реку. Возле избы старосты Кривова, куда подвели Костю, сидел на лошади всадник с саблей на боку, с винтовкой поперек седла, похожий на куль. Он свесился едва не к паху лошади, разглядывая арестованного и спросил весело:
— Кого это накрыли?
— Из города, — ответил старший Клячев, — красный
— Ну-ну, — как-то радостно проговорил всадник, — веди его к Озимову, он сыщет ему подходящую статью.
Костю ввели в избу, полную табачного дыма, звона стаканов, шарканья ног, кислой вони самогона. На столе, за которым еще недавно сидели приезжие из уезда начальники, блестели сейчас в свете керосиновых ламп бутылки, чашки, стаканы, лежали на тарелках куски жареного мяса, ломти хлеба. Мужчины и парни — хмельные, говорливые, — кричали, обнимались, целовались, как в престольный праздник. Двое или трое, не в лад, тягуче пели:
«Дым валит, острог горит.
Споверь, еверь, ерки, марки,
Споверь-споверья…».
Среди сидящих узнал Егора Ивановича Побегалова, положившего голову на локти. Что-то кричал ему в ухо Камышов и поглаживал рукой затылок бывшего владельца пароходов в Петербурге. Тот поднял всклокоченную тяжелую голову, уставился на Костю мокрыми от слез глазами, трахнул кулаком по столу, что есть силы и завыл, тонко, будто ему в живот воткнул кто-то из-под стола раскаленную пику. Громче и слаженнее теперь затянули певцы:
«Я за этот за поджог
Попаду опять в острог
Эх, споверь, еверь,
Ерки, марки,
Споверь-споверья…»
— Давайте его сюда, — раздался громкий повелительный голос от угла стола. — Рад буду потолковать запросто с красным сыщиком.
У окна, положив локоть на подоконник, заставленный горшками герани, сидел и попыхивал папиросой большерослый мужчина лет тридцати, встрепанный, носатый, с выпуклыми, редко мигающими белыми глазами. Встретившись с этим взглядом, Костя даже вздрогнул, невольно подался назад, к двери, за которой с улицы доносились плачущие женские голоса. Младший Клячев, державший его под руку, засмеялся:
— Вона, его уже и ноги не держат. В штаны не наклал ли?
Слова эти и насмешки сидящих за столом зеленых обозлили и успокоили. Легко отбросил руку Клячева в сторону, подумав с бесшабашным весельем: «В другом бы месте нам сойтись, только бы и видели на земле с красными соплями».
— Но ты, — закричал Клячев, оскалил зло зубы и вскинул приклад винтовки.
— Дай, дай ему по зубам, поучи стервеныша, — подзуживал Камышов, — а то чуть с горшка и нам на шею комиссарить. Спрашиваю его сегодня,
— Бросьте вы наседать на него, — проговорил носатый как-то вроде доброжелательно к Косте. — Парнишка еще молодой, что там спрашивать. Поди от титьки только-только мать отучила, а туда же в сыщики красноголовые…
Сидевшие за столом опять засмеялись и подобревшие загудели. И чудилось — грянь гармонь кадриль — как все они сорвутся со стульев, забарабанят сапогами…
«Эх, споверь,
Еверь, ерки, марки» —
не обращая ни на что внимания голосили певцы.
Пошатываясь, прибрел из кухни староста с миской овощной окрошки, перемешанной яйцами. Остановился подле Кости, разглядывая, как припоминая что-то. Обернулся к носатому, попросил:
— Уж вы бы, господин Озимов, не трогали этого парнишку. Молодость может заставила его пойти в такую контору. Не разобрался еще что к чему. А потом как видно не очень-то он одобряет советские законы, да указы. Поглядел-я как он сегодня днем со сходки ушел. Послушал, повернулся и в дверь. Значит что-то не по душе было. Не пожелал быть свидетелем грабежа… Так что ли, Костька?
За столом сразу стихли, все ждали, что он ответит. Вспомнился тут Косте Семен Карпович с его правилами и нехотя, сквозь зубы, выдавил:
— Чины уголовного розыска в политику не вмешиваются.
Сидевшие за столом остались довольны ответом, потому что загомонили снова, заулыбались дружелюбно. Даже на лице Камышова появилось некое подобие улыбки, а Побегалов, хрипло рыкнув, потянулся к бутыли с самогоном. Доволен остался ответом и сам Озимов. Он налил в стакан самогона и протянул Косте:
— Выпей-ка за власть свободного крестьянства без коммунистов.
Костя помотал головой:
— Не пью…
Поугрюмел сразу Озимов и плеснул в лицо Косте самогон, зарычал, выставив тяжелую челюсть в глубоких кровоточащих порезах от бритвы:
— А с красными так пьешь, наверное!.. Или у них послаще самогонки?..
— А красные по ночам не стаскивают с постели, — ответил тоже со злостью, — да еще по уху заехали.
— Ишь ты, сосунок, — язвительно и уже тихо сказал Озимов, — разговорился без вина. Язычок-то как у большевичка, так и попахивает. Может нам тебе его вырезать сейчас напрочь, да собакам бросить…
— И верно, не трогал бы ты его, Дмитрий Васильевич, — раздался чей-то знакомый голос из дальнего угла избы, где за другим столом, поменьше размером, сидело несколько человек, одетых по-городскому. У говорившего оттопыренные уши, глубокие зализы на голове, красные воспаленные глаза. Как он здесь очутился? Ведь он же собирался через три дня уезжать на деникинский фронт? А рядом с ним еще один знакомый — мужчина с патлами пегих волос — что вез в город ведро с чем-то.
— Парнишка молодой, — продолжал Сеземов, — подтверждаю, что он в политику не вмешивается. Я думаю, нам он и в будущем не повредит.