Уроки агенту розыска
Шрифт:
Теперь все трое уставились на него с удивлением, замолчали, лишь переглядывались между собой.
— Девка красивая была, что и говорить, — нарушил первым молчание Савельев. — Я вон семейный человек, двое детей, а и то нет-нет да остановишься, как увидишь ее. Что ножки, что ручки, что глазки. И улыбалась. Она вроде бы каждому улыбалась. Заманчивая девка. А вот следов насилия не нашли на ней мы с доктором. Вроде как сама она пошла на дно. Тут дело такое могло быть — упала невзначай, а никого рядом — от одного страха захлебнешься. Тем более, что и плавала плохо, как рассказывал
— А может и на лодке с кем каталась. Вытолкнул ее гребец за борт и уехал. И такое могло быть, — вставил Ваня Грахов.
— Провожать пойдешь? — спросил Николай Николаевич Костю. — К вечеру готовят похороны Силантий с Ольгой…
Не ответив ему, Костя сел за стол и придвинул лист бумаги, собираясь писать показания. Подняв голову, увидел лицо конокрада и на нем злорадную ухмылку.
— Пробегал, начальник, — сказал и осклабился. Тогда случилось непонятное: щелкнул костяшками пальцев по краю стола, так как это умел делать Семен Карпович и заорал:
— Я тебе поулыбаюсь.
Парень сразу присмирел, поджался, забормотал что-то вроде извинения. А Семен Карпович одобрительно покивал головой и проговорил:
— Хорошо, Константин. Возьми-ка еще ножку от рояля, да посчитай ему ребра. А то уж больно нынче шпана научилась распускать язык, грамотные стали.
Этой ножки от рояля давно уже не существовало. Семен Карпович говорил так, для острастки. Но парень перепугался окончательно, со страхом смотрел на Костю, на Семена Карповича.
— Это при царе можно было, — проговорил плаксивым голосом.
— При царе можно было, — согласился Семен Карпович. — А теперь воруйте на здоровье. Ты, Константин, сведи его потом к Шуре. Пусть снимет отпечатки пальцев. Может не впервой у нас.
Он ушел, поскрипывая корзинкой, а Костя, торопливо дописав показания, сдал арестованного в каземат под стражу. Только после этого бросился бежать за реку. Похоронную процессию он встретил у ворот дома. Впереди, сверкая рясой, болтая кадилом, вышагивал попик. Лицо у попика было сонное и безразличное. Лошадь погонял сам Силантий, мерно раскручивая в кулаке вожжи, шаркая подошвами сапог по пыли. Увидев Костю, приостановился и сказал печально:
— Вот и не стало моей дочки-красавицы, Константин Пантелеевич. Потонула в реке…
Лошадь нетерпеливо потянула вожжи. Заскрипели колеса. Подрагивал на телеге грубо сколоченный гроб. Сучки на досках глядели черными зрачками. Поплыло мимо лицо Насти — желто-зеленое, опухшее, обрамленное волосами, по-незнакомому светлыми. Мелко дрожали пучки полевых цветов.
Тихо постанывая, брели за телегой женщины, старухи — наверное, Настина родня. Мачеха пустыми глазами оглядела Костю, туже подтянула концы черного платка на голове и шумно вздохнула. Рядом с ней вышагивал Петька, странно, по-больному улыбнувшийся вдруг. В конце шли кучкой несколько интеллигентного вида мужчин и парней, девицы в белых блузках и черных юбках — наверное, Настины сослуживцы.
Остановилась на миг та самая, рыжеволосая, что видел в кабинете у Насти. Глаза удивленные и ненавистные даже. Подумал, что уж не его ли виноватым считает девушка в гибели Насти. И еще
Замыкал процессию пьяный, инвалид на костылях, кричавший что-то про германский плен, утиравший поминутно мокрые губы рукавом кумачовой драной рубахи.
Толпа скрылась за поворотом. Он остался один посреди этой пыльной улицы в глубоких колеях от колес телеги, в паутине следов.
«Ну что вы, ну что вы» — прошептал кто-то над ухом. И снова увидел растерянное милое лицо, руки, которые никак не могли вставить лист бумаги в машинку.
«Ну что вы».
Кого она испугалась? Костю или другого человека, которого не было ни в кабинете, ни в губздраве, может даже не было в этот момент и в городе.
Стало зябко и жутко. Показалось, что какие-то глаза смотрят на него сейчас из-за реки, из этих молчаливых и толстых монастырских стен, из поблескивающих куполов, из окон домов, из-за досок погнутых заборов. Солнце легло на голову жарким кольцом — плескалось желтое и дряблое. Опустил на минуту веки и наступившая темнота вроде бы успокоила, заставила вздохнуть облегченно.
24
Прошло несколько дней. Как-то в полдень Костю позвал на улицу Ваня Грахов. Спускаясь вместе с ним по лестнице, посмеиваясь и покачивая головой, стал рассказывать:
— Николай Николаевич мужика с девкой задержал на толкучке. За цикорий драли бешеные деньги. Ну, отобрал цикорий, как у спекулянта. А мужик на дыбы, орал, что жених в розыске для его дочки. Это, значит, назвал твою фамилию, Костюха…
И губастый рот растянулся у рассказчика в широкой улыбке. Тут же восхищенно прибавил:
— А девка хороша. Щеки как свеколкой потерты, бока выгнуты, губки, что малина на кусте… Не то что моя… Ну та что в Сретенском проломе.
Костя отмахнулся, обеспокоенный его словами. Открыл дверь и увидел во дворе Марию, а рядом с ней отца, мельника Семенова. Была Мария и правда что на гулянке — полыхала заревом — в нарядном платье, газовом шарфике, модных туфельках. Заулыбались оба, двинулись навстречу. Мария та, просто глаз не сводя, уставилась на Костю.
— Вот, Костя, — заговорил Семенов, оглядываясь на Николая Николаевича, стоявшего у подъезда, — приехали поторговать малость цикорием на житьишко, так этот гражданин взял и отобрал… У кого отобрал — у трудового крестьянина, у середняка, — уже закричал он и погрозил пальцем Николаю Николаевичу. Тот погасил окурок о дверь и стал виновато пояснять Косте:
— Отобрали и ну ехал бы домой. Спасибо, что еще протокол на предмет тюремного заключения не написали, да за реку не препроводили под конвоем. А он, мол, жених моей дочки тут работает в уголовном бюро.
— Так и надо, Николай Николаевич, — сказал Костя, отводя глаза от Марии, готовой вот-вот упасть ему на грудь. — А то что же, вас, Василь Васильевич, помилуем, а других посадим. Как тогда другие говорить будут? Нас же за это поведут в ревтрибунал.
Перекосилось лицо у мельника. Скинул он быстрехонько картуз и в пояс поклонился Косте. Блеснула под пушистым хохолком потная плешь.