Уроки верховой езды
Шрифт:
Вернувшись на водительское сиденье, я вновь вытряхиваю многострадальную сумочку, разыскивая телефон.
— Девять-один-один слушает, — отзывается оператор. — Что у вас случилось?
— Это Аннемари Циммер с фермы «Кленовый ручей». Мы у сорок первого шоссе, чуть южнее девяносто седьмого. Тут кража лошадей происходит…
— Хорошо, Аннемари, помощь уже выехала. Оставайтесь на линии, рассказывайте мне, что происходит!
— У ворот конюшни тягач с коневозом. И кто-то все уличные прожектора
У меня самой двигатель выключен, машина на нейтрали тихонько катится по дорожке.
— Вы кого-нибудь видите? — спрашивает диспетчер.
— Нет, никого.
— Какова вероятность, что кто-нибудь просто там машину поставил?
— Не думаю. Постояльцы всегда ставят коневозы позади здания. А кроме того, этот подан задом ко входу. Так, так, кто-то появился. Сейчас приторможу…
Я ставлю машину перед грузовиком, загораживая ему дорогу, и перевожу автоматическую коробку на парковочное положение, вглядываясь сквозь боковое окно.
— Номерной знак — эс-три-ноль-пять-ноль-два, — сообщаю я диспетчеру. — Не думаю, чтобы он был ньюгэмпширский, хотя… Ой, боже, там кто-то с фонариками! Пойду гляну поближе, что происходит…
— Аннемари, не покидайте машину! Через три минуты помощь будет у вас! Оставайтесь на месте и не вешайте трубку!
Я повинуюсь. В смысле, трубку не вешаю. Я кладу телефон на пассажирское место и прячусь в глубокой тени у входа в конюшню, надеясь, что те, кто внутри, — кто бы они ни были — не расслышат хруста гравия у меня под ногами.
Два фонаря освещают то один денник, то другой. Я слышу, как открываются засовы и сдвигаются двери.
— Где он, черт подери? — приглушенно спрашивает мужской голос.
— Холера, чтоб я знал, — отзывается второй. — Ты уверен, что это то самое место?
— Ну… типа того…
— Типа? А где же тогда этот полосатый гаденыш?
Я дотягиваюсь и включаю рубильник. Двое в коридоре держат фонарики и чембуры. Двери большинства денников полуоткрыты, за ними встревоженно переминаются лошади.
— Жан Клод!.. — ору я во все горло. — Жан Клод!..
Мужики срываются с места. Первый отбрасывает меня с дороги. Второму везет меньше. Я хватаю его, и мы падаем на гравийную дорожку. Он вовсю матерится, но я слышу только глухой гул — мое лицо прижато к его груди, я мертвой хваткой вцепилась в его рубашку.
И где-то уже завывают сирены.
— Пусти, дура! Ты что, спятила? А ну убери руки!
Мы перекатываемся по земле. Я оказываюсь то вверху, то внизу, камешки впиваются в затылок и в спину. Он принимается лупить меня кулаками, а я даже защититься не могу — руки-то заняты. Я получаю удары в ухо и подбородок. Прикусываю язык, и рот наполняется кровью.
— Жан Клод!.. — воплю я опять.
И тут какая-то сила отрывает от меня моего противника.
Где-то рядом запускается двигатель грузовика, и мужской голос кричит:
— Пако, Пако, vamanos! Поехали отсюда скорее!
Но означенный Пако никуда уже не едет. И даже не идет. Жан Клод надежно удерживает его возле двери. Одной рукой он схватил Пако за горло. В другой руке у француза острые вилы, он приставил их к груди злоумышленника.
Водитель грузовика с ужасным ревом газует.
— Пако!.. — кричит он в последний раз.
Потом врубает сцепление. На пути у него пассажирская дверца моего автомобиля. Машины сталкиваются с мучительным стоном рвущегося металла. Примерно так звучат в записи песни горбатых китов. Мою машину тащит вперед. Футов через двадцать она сползает вбок и отцепляется от тягача. В доме зажигается свет. А на холме у ворот возникают фары сразу трех полицейских машин. Они мчатся по дорожке, завывая сиренами.
Водитель грузовика открывает дверцу и катапультируется. Скверно упав на плечо, он кое-как поднимается, переваливается через изгородь и, хромая, пытается скрыться в лесу.
Патрульные машины тормозят около грузовика. Где-то на заднем плане я вижу крохотную фигурку Мутти, бегущей к нам со стороны дома.
И вот тут я понимаю — все кончено. Действительно все. Я подорвалась на мине, которую сама заложила.
Сбор показаний занимает у полиции часа полтора. Кинолог с собакой благополучно задерживает второго грабителя. Когда они наконец уезжают, я сижу у кухонного стола, промокая салфеткой расквашенный подбородок. В ухе звенит.
— Ева, полагаю, еще в Миннеаполисе? — спрашивает Мутти, протягивая мне пакет замороженного горошка.
— Угу, — отвечаю я и прикладываю пакет к ушибленной челюсти.
Отнимаю, чтобы поглядеть, и заворачиваю в салфетку.
— Когда она собирается вернуться?
— Я не очень уверена, что она вернется…
— То есть как?
Лицо Мутти темнеет.
— Она что, и на похороны дедушки не приедет?
Я отвечаю:
— Это все из-за меня. Она не желает иметь со мной дела.
Мутти бросает быстрый взгляд в мою сторону. Потом говорит:
— Вы разругались из-за того паренька, так ведь?
Я молча смотрю в чашку с кофе.
— А знаешь, мальчик-то хороший. Очень даже хороший.
— Верно, Мутти. Теперь мне это известно. Я понимаю, что все испортила. Я во всем виновата. Понимаю и признаю. И предпринимаю все, чтобы исправить.
Я поднимаюсь и засовываю пакет с горошком назад в морозилку. Мутти молча следит за мной. Я мою руки под краном и снова поворачиваюсь к ней.