Уроки верховой езды

Груэн Сара

Тогда-то я и забеременела…

* * *

Я останавливаюсь попить кофе на какой-то заправке, сочетающей автосервис с фастфудом. Позади домика припаркована длинная вереница грузовиков.

Кофе у них отвратительный, а пирожок еще хуже, но пусть в желудке будет хоть что-нибудь, кроме похмельных паров. Я сижу за липким маленьким столиком, хмуро разглядывая обедающих дальнобойщиков.

Забавно, но мне кажется, мужики смотрят на меня с насмешкой. Может, я даже внешне выгляжу законченной неудачницей? Я тщетно пытаюсь вспомнить,

причесывалась ли я сегодня с утра. Не помню. То есть, скорее всего, не причесывалась.

Кто-то подходит положить свежую прессу в газетницу, стоящую прямо рядом со мной.

— Доброе утро, — говорит он.

К своему несчастью, он смахивает на Роджера. Я свирепо смотрю на него, и он отворачивается.

У них будет ребенок. Поверить не могу!.. Неужели Роджер правда сделал это со мной? Он ведь знает, как мне хотелось завести еще детей. Ему известно, через что я прошла, чтобы родить Еву.

Беременность началась без проблем. Я была в восторге, я обильно питалась и набирала вес. Я взялась носить одежду для беременных гораздо раньше, чем необходимо. Я даже приставала к Роджеру по ночам. Сперва он удивлялся, но быстро привык. Беременность дала пищу для размышлений, моя жизнь снова обрела цель. Я опять почувствовала себя единственной, особенной, уникальной…

А потом все враз изменилось. На девятом месяце во время очередного визита в женскую консультацию докторша придержала меня, когда я слезала со смотровой кушетки. Она забыла послушать сердцебиение плода.

Я снова улеглась и о чем-то беспечно болтала, пока она смазывала мой живот гелем. Я умолкла лишь тогда, когда она стала вслушиваться. И вот наконец она что-то услышала… И мироздание рухнуло.

Сердце моей будущей дочери пропускало удары. Тук, тук… и тишина. Тук, тук, тук… и опять пропуск.

Докторша, помнится, побледнела. А я принялась дико визжать.

После четвертой по счету эхокардиограммы педиатр-кардиолог велел нам с Роджером готовиться к худшему, потому что нашему младенцу, оказывается, тотчас после рождения требовалась операция на открытом сердце.

С этим меня отправили домой.

Я хотела в больницу. Чтобы мне прикрепили сердечный монитор для плода. Чтобы врачи были рядом и сразу извлекли ребенка, если что-то пойдет не так. Я поверить не могла, что они пока ничего не собираются делать.

Два дня я плакала не переставая. Я готова была разнести родильный дом по кирпичику, если вдруг мы с Роджером вернемся домой без ребенка. Я ходила по дому кругами, тыча пальцами в живот, чтобы заставить Еву толкаться. Если она не толкалась, у меня случалась истерика.

На сороковой неделе беременности начались роды. Все шло хорошо. Или, по крайней мере, так мне сказали. Сама я тот день почти не помню. Дело шло медленно, но в пределах нормы для первого раза. Но часов через тринадцать, еще прежде, чем схватки стали действительно невыносимыми, я испустила душераздирающий вопль и потеряла сознание. Роджер потом говорил, что оглянулся даже врач, помогавший женщине по соседству. Он-то первым и сообразил, что

со мной беда. У меня разорвалась матка. Ее ткани пострадали еще во время падения, а крупный младенец вдобавок до предела растянул ее. Вот она и не выдержала.

Когда происходит разрыв матки, на то, чтобы извлечь ребенка, остаются считаные минуты. Малейшее промедление грозит смертью или необратимым повреждением мозга. Еву они спасли. Но матку мне пришлось удалить.

Я провалялась в реанимации шесть дней. Я даже не осознавала, что родила. Однако с ребенком все было хорошо, Ева быстро шла на поправку. Через двадцать четыре часа после рождения плохо работавший клапан стал плотно смыкаться сам по себе, без какого-либо вмешательства, и крохотное сердечко застучало надежно и ровно.

Я могу только приписать это чудесное исцеление ее душевной организации. Она всегда все делала назло. Ее записали в больные, значит, ей непременно нужно было поправиться.

С тех пор она не особенно изменилась…

* * *

Боже, как болит голова… Ей давно пора бы прийти в чувство, но, вероятно, у похмелья с двух бутылок свои правила. У меня натурально черепушка раскалывается. Мне бы съехать на обочину и прилечь, но я не могу. С каждой милей я все отчаянней стремлюсь добраться домой.

Я хочу к маме. Я точно четырехлетняя девочка, оцарапавшая коленку. Я так рвусь к ней, что в груди больно. Я доподлинно знаю, что стоит ей простить меня, и сразу станет все хорошо.

Надо было сразу обратиться к ней за помощью и советом, как только дела пошли наперекосяк. Надо было плюнуть на гордость и амбиции и забыть, что она с самого начала сомневалась в моей дееспособности. И почему смирение мне всегда так трудно дается? Другие небось с готовностью признают, что совершили ошибку, и как-то сохраняют при этом достоинство…

Нет, я не могу больше думать об этом. Не могу. Не хочу. Я сейчас включу радио — и буду увеличивать громкость, пока не перестану слышать собственные мысли…

* * *

На дороге сплошные грузовики, и мне это не нравится. От них тень, это верно, но я не вижу ни знаков, ни шоссе впереди. А если что-то случится и движение вдруг остановится, они меня в лепешку сомнут. Только и останется клочок ткани да кровавый мазок на решетке громадного радиатора прихлопнувшей меня фуры…

Я включаю приемник, но в эфире одни помехи. С горем пополам я отыскиваю станцию христианской рок-музыки, потом еще одну, которая транслирует кантри. Правда, за треском и щелканьем мало что слышно. Наконец я ловлю Эн-пи-ар, но общественное радио передает какую-то постановку о временах Великой депрессии. Я выключаю приемник.

«Депрессия» для меня не новое слово. После родов я несколько лет не могла из нее выйти. И это не была обычная постнатальная депрессия. Я оплакивала утрату детородной способности. Я глубоко погрузилась во мрак, я была бездеятельна и ко всему безразлична… В то время Роджер стоял точно скала, на которой зиждилась наша семья.