Урсула Мируэ
Шрифт:
— Например? — спросил почтмейстер, чья отвратительная физиономия показалась в эту минуту в дверях.
— Воспоминание о его добродетелях, о его жизни, обо всех его речах, память о его небесной душе, — гордо сказала девушка, воздев руку; глаза и все лицо ее сияли.
— И еще ключ! — воскликнул Массен, и поднявшийся наверх вместе с почтмейстером, с кошачьим проворством он метнулся к ключу, выпавшему из-за корсажа Урсулы, и схватил его.
Девушка покраснела.
— Это ключ от его кабинета, он послал меня туда перед смертью.
Обменявшись зловещими улыбками, двое наследников посмотрели на мирового судью; в глазах их было написано оскорбительное подозрение, деланное у почтмейстера и неподдельное у Массена. Урсула поняла, что скрывается за этими взглядами, и вскочила; в лице ее не осталось ни кровинки, глаза метали молнии; охваченная одним из тех порывов, которые
— Дитя мое, — сказал мировой судья, передавая Урсуле объемистый сверток, — одна из наследниц вашего дядюшки собрала все, что может вам понадобиться в первое время, а остальное ваше имущество вы сможете получить только через несколько дней, когда снимут печати. В ваших интересах я опечатал и вашу комнату.
— Спасибо, сударь, — ответила девушка, пожав ему руку. — Посмотрите на него — правда ведь, он как будто спит?
Лицо старика обрело ту недолговечную красоту, какая отличает лишь лица людей умерших без мучений; оно словно излучало свет.
— Не говорил ли он вам чего-нибудь по секрету перед смертью? — шепотом спросил мировой судья у Урсулы.
— Нет, — ответила девушка, — он, правда, поминал какое-то письмо...
— Превосходно! оно не пропадет, — обрадовался Бонгран. — В таком случае очень кстати для вас, что они потребовали наложить печати.
На рассвете Урсула попрощалась с домом, где протекло ее счастливое детство, со скромной комнаткой, в которой к ней пришла любовь и которая была ей так дорога, что, забыв на мгновение о своем безутешном горе, она заплакала оттого, что ей приходится покидать этот тихий и мирный приют. Бросив последний взгляд на свои окна и на окна Савиньена, она вышла со двора и направилась на постоялый двор в сопровождении тетушки Буживаль, которая несла узел с ее вещами, мирового судьи, который вел ее под руку, и своего нежного покровителя Савиньена. Так сбылось пророчество недоверчивого юриста, чьи мудрые предостережения не возымели действия: Урсулу ждала бедность и притеснения наследников.
Под вечер весь город явился на похороны доктора Миноре. Узнав о том, как обошлись наследники с приемной дочерью покойного, немурцы в большинстве своем нашли их поведение естественным и законным: дело шло о наследстве, покойник был таимник, Урсула могла вообразить, что вправе на что-то претендовать, наследники защищали свое добро, да и вообще они немало унижений хлебнули от девчонки при жизни доктора, который их ни в грош не ставил. Дезире Миноре, который, как говорили злые языки, в новой своей должности не хватал звезд с неба, прибыл к началу заупокойной службы. Урсула не смогла присутствовать на похоронах — смерть крестного и оскорбления наследников так потрясли ее, что у нее началась горячка.
— Посмотрите только на этого лицемера! Он еще плачет, — говорили наследники о Савиньене, глубоко опечаленном смертью доктора.
— Весь вопрос в том, есть ли у него причина плакать, — ответил Гупиль. — Смеяться пока рано, печати еще не сняты.
— Ладно, — сказал Миноре, которому нечего было бояться, — вечно вы нас пугаете зазря.
Когда похоронная процессия двинулась из церкви на кладбище, Гупиль испытал жестокое разочарование: он хотел взять Дезире под руку, но помощник прокурора не дал ему руки, отрекшись таким образом от старого товарища на глазах у всего Немура.
«Не стоит ссориться, иначе я не смогу отомстить», — подумал старший клерк, чье черствое сердце наполнилось обидой, как губка водой.
Чтобы снять печати и начать опись, Бонграну требовалось получить от королевского прокурора, в чьем ведении находилась по закону опека над сиротами, право представлять его. Через десять дней печати наконец были сняты, и Мировой судья начал, строго соблюдая формальности, описывать наследство Миноре. Дионису это дело сулило доходы, Гупиль любил творить зло, поэтому опись затягивалась. В перерыве между
В провинции, а особенно в маленьких городках, где каждый живет в собственном доме, нелегко найти жилье. Поэтому всякое заведение продается здесь обычно вместе с домом. Мировой судья, которому прокурор поручил защищать интересы сироты, не нашел иного способа переселить ее с постоялого двора, кроме как купить маленький домик, стоящий на пересечении Главной улицы и моста через Луэн. С улицы вы попадали в прихожую, а оттуда — в единственную комнату первого этажа; за ней располагалась кухня, дверь которой выходила в маленький внутренний дворик площадью не больше тридцати квадратных футов. Оба окна комнаты смотрели на улицу. Узкая лестница, куда свет падал из крохотных окошек, выходящих на реку, вела на второй этаж; там было три комнаты, а над ними — две мансарды. Мировой судья взял взаймы две тысячи франков у тетушки Буживаль, чтобы уплатить первый взнос за этот дом, стоивший в общей сложности шесть тысяч франков, и уговорился с владельцем о рассрочке. Поскольку Урсула хотела выкупить у наследников библиотеку доктора, Бонгран приказал сломать перегородку между двумя комнатами второго этажа, чтобы разместить там длинные книжные шкафы с улицы Буржуа. Савиньен и мировой судья так торопили рабочих, прибиравших, красивших и отделывавших заново новое жилище Урсулы, что к концу марта оно было уже готово, и, перебравшись сюда с постоялого двора, сирота поселилась в точно такой же комнате, как и прежде, так как мировой судья, лишь только были сняты печати, перевез в уродливый дом на Главной улице мебель Урсулы с улицы Буржуа. Тетушка Буживаль обосновалась наверху, в мансарде; молодая хозяйка могла вызвать ее, потянув шнурок звонка, висевший над изголовьем ее постели. Комната, отведенная под библиотеку, и весь первый этаж были покрашены и оклеены новыми обоями, но не обставлены, поскольку распродажа мебели покойного доктора еще не состоялась, а Урсуле хотелось приобрести его вещи. Хотя мировой судья и кюре знали характер Урсулы, они все же опасались, что девушка тяжело перенесет внезапный переход от роскоши и блеска, к которым приучил ее крестный, к жизни, полной лишений. Что же до Савиньена, то ему было больно до слез. Поэтому он тайком не раз доплачивал рабочим и обойщику, стремясь, чтобы новое жилье Урсулы, по крайней мере изнутри, ничуть не отличалось от прежнего. Однако девушка, для которой счастье заключалось в возможности видеться с Савиньеном, восприняла перемену с кротким смирением. Старые друзья Урсулы с восхищением убедились — в который раз! — что боль ей причиняют лишь страдания душевные. Горечь утраты, которую Урсула испытала после смерти крестного, совершенно заслонила от нее ее бедственное положение, а между тем положение это поставило новые преграды на пути к ее браку с Савиньеном. Молодой человек, видя, в каких условиях вынуждена жить его избранница, сделался так печален, что в день переезда в новый дом девушка, выходя из церкви после обедни, шепнула ему: «Любовь терпелива, мы подождем!»
Как только Бонгран вывел первую строку описи наследства, Массен, по наущению Гупиля, который переметнулся на его сторону, движимый тайной ненавистью к Миноре и надеждой, что расчетливый ростовщик окажется податливее, чем прижимистая Зелия, решил потребовать от господина и госпожи де Портандюэр уплаты долга. Старая дама была ошеломлена, узнав, что ей необходимо в двадцать четыре часа заплатить наследникам сто двадцать девять тысяч пятьсот семнадцать франков пятьдесят пять сантимов с процентами за отсрочку, в противном же случае на ее имущество будет наложен арест. О том, чтобы занять такую сумму, нечего было и думать. Савиньен отправился в Фонтенбло посоветоваться с тамошним стряпчим.
«Вы имеете дело со скверными людьми, они не пойдут на мировую и будут преследовать вас по всей форме, чтобы заполучить Бордьерскую ферму, — сказал стряпчий. — Самое лучшее было бы продать ферму добровольно, чтобы избежать судебных издержек».
Эта безотрадная весть сразила старую бретонку, тем более что сын мягко заметил ей, что если бы она согласилась на его брак с Урсулой при жизни доктора, тот, конечно, простил бы долг мужу своей воспитанницы, и ему не грозила бы нищета. Хотя Савиньен ни в чем не упрекал мать, эти доводы вместе с мыслью о скорой и полной потере имущества произвели на нее убийственное впечатление. Узнав об этой беде, Урсула, едва оправившаяся от горячки и от удара, нанесенного ей наследниками, совершенно пала духом. Любить и не иметь возможности помочь любимому — одна из самых страшных мук для женщины благородной и деликатной.