Урюпинский оборотень
Шрифт:
– Да, если уж мы будем вести какую-то бюрократию, – высказалась Самохина, – пусть у нас будет своя бумага, и пристойный вид у всех этих документов.
– Вы что же, полагаете, нам придется отчитываться? – спросил Раздвигин у нее.
– Кажется, нам будут поручать такие дела, что мало не покажется, – отозвалась она туманно.
Но странным образом, Раздвигина это не обеспокоило. Он вообще, с самого начала устраивался тут, в этом флигеле надолго, прочно и старательно. Особое впечатление на него произвело то, что им вдруг выделили карточки, и они стали получать еду. Кашеварить поставили Мятлева, и тот быстро с этим согласился, потому что кто же откажется в незнакомом месте, где неизвестно сколько придется просидеть, от кухонного
Рыжов еще пару раз с Самохиной вынужден был отправиться в особняк на Сретенке, в ВЧК, чтобы переговаривать с кем-то из своих будущих начальников, и это еще раз убедило, что его группу рассматривают как штатных сотрудников, которым лишь сейчас, на время поручили какую-то работу в провинции. Но впредь, когда он вернется, их будут… Да, служить ему следовало бы привыкать теперь в ЧК, с этим ничего уже поделать, кажется, было невозможно.
А к середине апреля, когда они совсем освоились, стало понятно, что публика у Рыжова подобралась такая, хоть волком вой. Начать с того, что Самохина не терпела Борсину, и угнетала ее, как старослужащие обычно цепляются к новобранцам. Борсина расстраивалась, отвечала, что она не виновата, что попала сюда, и пусть, если она ни к чему не подходит, ее увольняют. Или демобилизуют, если госпоже Самохиной так будет угодно. От этого обращени – «госпожа Самохина» – комиссар просто на стену лезла. Она даже порывалась было пару раз достать свой револьвер, только Рыжов ей запретил размахивать оружием без надобности. Он ее уговаривал:
– Вы поймите, товарищ комиссар, она еще несознательная, но наша задача не угрожать ей, а перевоспитывать. Ведь вас для этого же назначили к нам.
– Лучше бы я… С контрой привыкла поступать по законам военно-революционного времени.
– Понимаю, но не одобряю. Она нам помогла под Чанами, а если в Урюпинске окажется что-то подобное, она – единственный, кто сумеет нам хоть что-то объяснить.
Потом Рыжов стал замечать, что за внешнюю непрактичность Мятлев с Супруном стали задевать по-разному и Раздвинина. Вот этого он терпеть был не намерен, и попросту приказал им:
– К инженеру не цепляться, наоборот, выказывать уважение. Он хоть и штатский, и на вид не очень умелый, все же считайте, что он – один из командиров.
– Да какой же он командир, квелый к тому ж…
– Отставить! Еще раз услышу, придется мне для вас какое-нибудь наказание придумывать. Понятно?
В целом, это проблему не решило, но бойцы стали к инженеру снисходительнее.
Потом вдруг выяснилось, что сама комиссар Самохина по собственной инициативе взялась расследовать, другое слово было бы неточным, деятельность этой самой группы медиумов-мистиков, к которой в свое время принадлежала Борсина. Как она добывала эти сведенья, Рыжов не понял, мало он еще знал правила игры, и людей тут в Москве знал недотаточно. Но вот что вышло, по словам комиссара – это ее расследование Борсина едва ли не бокотировала.
Тогда пришлось уже разговаривать с Борсиной.
– Вы поймите, Анна Владиславовна, – убеждал он, – Самохина права, нам следует как можно больше знать, кто такой Вельмар, чем он может сейчас заниматься… Ведь с нас поручение добраться до того золота, что он спрятал под Чанами, никто не снимал. Приказ этот остается в силе.
– Я понимаю, но при чем тут ее расспросы о том, что происходило… Еще в Царском или в Петербурге… Виновата, в Петрограде, – оправдывалась Борсина.
– Об этом не вам, и может быть, даже не нам всем судить. Я все же прошу вас с этим делом не мешать комиссару, а помогать ей. Всеми возможными, всеми доступными вам средствами.
Борсина опустила голову и ничего не ответила. Но папка, которую комиссар выделила
А потом Рыжов узнал, что комиссар написала в ВЧК, на имя какого-то ей одной знакомого начальника докладную, что она считает создание этой группы под управлением Рыжова, со всем этим набранным им составом, большой ошибкой. Что она излагала в этой записке, осталось тайной, но как Рыжов узнал из разговора с одним из начальников, которому теперь технически подчинялся, свою докладную Самохина получила с резолюцией – «не нарушать секретности». А на том новом языке, которому Рыжов должен был учиться, на котором велась вся эта переписка и бюрократическое оформление их работы, это значило, что ей следовало продолжать порученную работу.
А однажды, примерно, через неделю после того, как они стали устраиваться в особнячке на Неопалимовском, к ним пришел солдатик в шинеле с бантом, и сообщил, что Феликс Эдмундович недоволен тем, что расследование порученного дела по Урюпинску затягивается. И пришлось все же отправляться в путь. Хотя чем это могло обернуться, Рыжов не хотел даже предполагать.
# 3.
До Воронежа добирались трое суток, хотя Раздвигин сказал, что всего-то тут пути чуть дальше трехсот верст. Но даже на таком расстоянии пришлось помучиться… Хотя Рыжов не очень-то по этому поводу переживал, с самого начала службы он знал непререкаемую истину, в армии, если что-то делаешь очень быстро, потом приходится за это расплачиваться ожиданием, тягомотиной и неопределенностью иногда на весьма немалый срок.
Впрочем, еще во время путешествия из Омска в Москву, по вызову ВЧК, Рыжов сообразил, что лучше всего со станционными начальниками умеет разговаривать Раздвигин. То ли его шинель железнодорожного инженера срабатывала, то ли он действительно знал о железных дорогах что-то такое, чего не знали остальные, но им помогали, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях. Вот и на этот раз помогло его «представительство» – как сказала Борсина. Он куда-то сходил на Павелецком вокзале, с кем-то довольно долго разговаривал, и их… Нет, опять же по словам Борсиной, это было похоже на чудо, их поместили в отдельное купе хорошего пульмановского вагона. Сам Раздвигин признался, что он и не знал, что такие вагоны еще ходят.
Но они ходили, и это было очень кстати. И трое суток, как ни долог показался этот срок Рыжову, прошли довольно… цивилизовано. Правда Самохина иногда рычала, что это «буржуйство, и даже хуже – купечество», а иногда и самому Рыжову становилось невмоготу… Но он держался, потому, что был командиром всей этой странной группы людей, и не пристало ему-то ругаться.
А интеллигент Раздвигин был почти умиротворен. Рыжов заметил за ним эту особенность еще в Омске, инженер умел себя занять, на этот раз он принялся читать. Он где-то выудил двухтомник Плеханова и мусолил его, лишь изредка поглядывая в конец книги, чтобы прочитать какие-то комментарии, некоторые из которых были вообще написаны по-немецки. Странная книга, странно изданная, но раз Плеханов считался одним из основателей новой Советской державы, протестовать против этого было бы глупо, вот Рыжов и не возражал, крепился.
Чтение Раздвигина раздражало Рыжова еще и тем, что он время от времени обращался к Борсиной, которая держалась отдельно от остальных, на особицу, но когда инженер ее о чем-либо спрашивал, охотно переводила и немецкие слова, и даже какие-то французские. Вечером они разговаривали о том, что Раздвигин недопонял, или неправильно понял, по мнению Борсиной. Оказалась, что вся эта философская премудрость была бывшей приближенной ко двору мистичке отлично знакома, она даже некоторые положения Плеханова критиковала, ссылаясь на таких заумных философов, что Рыжов только головой крутил – это надо же столько узнать, чтобы потом в мистику удариться?!