Усадьба сумасшедших (сборник)
Шрифт:
Я ложусь на матрас, который достал из дипломата и надул, и закрываю глаза. Конечно, я приехал в Стамбул вовсе не для того, чтобы переписать его историю – историю трех цивилизаций – для кучки наглых туристов.
Стамбул – это кладбище. Я хороню здесь тебя, Анна-Мария, я хороню здесь наш роман, такой притягательный для меня, и, что самое важное, я хороню здесь себя. Забросать все это землей в спешке было бы просто обидно. Поэтому я провожу полную траурную церемонию предания земле прежнего себя со всей своей жизнью. Разумеется, это не означает, что я собрался себя убивать. Какая глупость. Ты, Анна-Мария, этого бы не одобрила. Какой смысл убивать мертвеца? Теплый дождь льет мне на спину, и каким-то шестым чувством я улавливаю еле слышное колебание песка. Мальчишки на костюм вряд ли позарятся, и дело тут вовсе не в порядочности, которой у них нет. Да и не может быть. Ведь ее вообще не существует. Что такое порядочность? Если ребенку,
Чайка Анна-Мария прилетела.
19
– Из этого окна, – наклонив голову, будто ограниченный ребенок, глядела Анна-Мария вниз, – выбрасывали людей во время погрома.
– Странно, что ты об этом говоришь, – удивляюсь я, – ведь вы, молдаване, не способны на такое ужасное злодеяние.
– Погром устроили русские, но это неважно, – повернулась она ко мне, – давай перепихнемся прямо здесь!
Ее лексика учащейся медицинского училища – а я был знаком с тамошними ученицами и знаю, о чем говорю, – иногда ставит меня в тупик. Не глупая, но не читает, богатые родители и дворовое, судя по замашкам, воспитание. Я расстегнул курточку Анны-Марии и спустил ей джинсы до щиколоток. Задрал свитер до лифчика и усадил на широкий подоконник. Трехэтажная бывшая синагога, которой предстояло стать синагогой, пустовала. Внутри было уже чисто, но основной ремонт наметили, судя по объявлениям на заборе у здания, на следующий год. Третьего этажа, по сути, не было – так, небольшая мансарда с огромным окном. Зато потолки были не меньше десяти метров, и здание, пусть всего в два с половиной этажа, было очень высоким. Понятно, что для тех, кого отсюда выбрасывали во время погрома, это был первый и последний полет. Я развел Анне-Марии ноги, сунул голову под джинсы, подставил плечи под ее икры и всадил. Сначала стоял у меня не очень хорошо – все-таки было прохладно, – и Анна-Мария это, видимо, чувствовала. Но потом разошелся, и она стала постанывать и даже обняла меня за шею. Когда я прижимал ей ноги к бокам, член доставал до матки, но делать так часто было достаточно тяжело: из-за высоты подоконника приходилось вставать на цыпочки, а в туфлях было не очень удобно. Но хватало и этого, потому что Анна-Мария, неловко как-то содрогаясь и сжимаясь, кончила раза два. А я нет. Поэтому, передохнув пару минут, снова начал ее трахать. Она уже очень быстро, после второго оргазма все-таки, завелась, и не на шутку. Начала царапать ногтями шею и кусать мне губы. Отклоняться не получалось, потому что ее ноги с неснятыми джинсами образовывали что-то вроде хомута.
– Я оседлал Анну-Марию, а Анна-Мария оседлала меня, – прошептал я ей в ухо, – маленькая шлюшка оседлала меня. Оседлала меня, девочка…
В другой раз она бы мне сказала: какая я тебе девочка. Но не тогда. Тогда она уже была не в том состоянии, когда говорят, а просто утробно ухала, пытаясь подмахивать, что было ну никак невозможно. Сиди спокойно, Анна-Мария, хотел сказать я ей, сиди спокойно, я тебя трахну, я тебя оприходую, уж ты не беспокойся, только сиди спокойно, не сорви этот слаженный процесс, это вперед, вперед, назад и вперед так сильно, что у тебя матка изо рта вот-вот выпрыгнет. Сиди смирно, Анна-Мария, не то соскользнешь с моего парня, а я так разозлюсь, что вышвырну тебя из окна, откуда во время погромов вышвыривали евреев. Ты разлетишься по асфальту брызгами красного и оттенками желтого, ты станешь мозаикой, Анна-Мария, и я кончу на твои разбитые губы. Но ты этого уже не почувствуешь, а ты так это любишь, поэтому нишкни, Анна-Мария. Застынь, как море перед цунами, Анна-Мария, я сейчас заполню тебя огненной жидкостью, и ты взорвешься, как бомба над Хиросимой. Сиди паинькой, Анна-Мария, ну пожалуйста, а я буду пилить тебя, как по струнам смычком, и ничего мне от тебя не нужно, даже игры не нужно, просто сиди себе тихо и, замерев, жди. Жди, Анна-Мария, я вот-вот кончу. Я хочу продолжать щекотать тебе изнанку брюха, Анна-Мария, а может, даже вспорю тебе его.
Когда кричать она уже не могла, а только визжала, я стащил ее с подоконника и просто подкидывал на руках. Как всегда, когда упускаешь момент для того, чтобы кончить, я уже ничего не чувствовал. При этом трахаться особо и не хотелось. Я понял, что могу трахать ее еще часов пять. Это было неудобно, потому что в заброшенном здании не было постели, и стоять все это время было бы тяжело. Но это было бы прекрасно, потому что я мечтал вытрахать ее, как американцы вытрахали джунгли напалмом. Я снял ее и поставил на колени. Она с отсутствующим видом оперлась о пол одной рукой, а другой
– Я устала, – сказала она, – очень.
– Плевать мне, – сказал я, – на то, что ты устала. Ложись на пол и раздвигай ноги, говорливая девка.
– Я устала, – сказала она. – И кто еще здесь говорливый. И здесь грязно. Куда ложиться? Прямо на пол?
– Постели под задницу куртку, Анна-Мария, – возмутился я, – что ты придираешься? Грязно, устала. Давай, давай.
– У тебя есть трава? – спросила она, подпрыгивая, чтобы снять джинсы. – В смысле наркотики?
– Да, – я не отрывая глаз смотрел, как она раздевалась, – но трава не наркотик. Это алкоголь, который можно курить и после которого нет похмелья.
– Типа твердой водки, которую можно грызть? – улыбнулась она. – Как в анекдоте.
– Как в книге одного русского писателя, которого я знаю лично. Силаев.
– Опять русские, – поморщилась она, – и откуда ты знаешь писателя?
– Я сам писатель, Анна-Мария.
– Правда?! – очень и так искренне удивилась она, и я даже не разозлился.
– Анна-Мария, – признался я, – пока мы будем курить, у меня упадет.
– Ничего, – сказала она. – Иди сюда.
Я подошел, она протянула мне мои джинсы. Я достал готовую – ненавижу готовить все в городе – сигарету и подкурил. Анна-Мария схватила меня за поясницу. Заглотнула и стала скользить. Вперед-назад, вперед-назад. Время от времени я отрывал ее голову и вдувал дым прямо в нее. Поэтому во рту у нее стало не горячо, как обычно, а как будто там кипяток. Было здорово.
– У тебя во рту словно пар, Анна-Мария, – взял я ее за уши, – это так здорово. Прямо сауна. Хватит. Хватит!
Она недоуменно посмотрела на меня, но я не дал ей продолжить и толкнул на куртку. Она упала. Я снял с левой руки командирские часы с надписью «50 лет ВМФ СССР», которые подарил мне перед отъездом в Россию отец, и положил их рядом с ее головой. Поставил определитель. Объяснил:
– Трахаться перестанем, когда стрелка будет вот здесь.
Она наконец улыбнулась, и мы начали. Анна-Мария задрала ноги. Только тогда я увидел, что она все еще в носках. Через три часа левый как-то сполз. А вот правый продержался до самого конца. Я кончил в нее – причем еле-еле, пришлось черт знает что навоображать, – и мы еще час лежали в заброшенной синагоге, остывая и приходя в себя.
Вконец уставшая Анна-Мария уснула, я потихоньку, лежа, натянул на себя джинсы и глядел, как окно темнеет и листья в нем из ярко-золотых становятся сначала желтыми, затем темно-желтыми, серыми и, наконец, черными. Глядел то на них, то на Анну-Марию. На нее глядел вскользь, потому что голова ее была на моем левом плече и лица мне не было видно. Смотрел на ноги, на опускающийся и поднимающийся живот – она дышала им, – на складку между этим плоским животом и пупком. Благодаря этой складке и было видно, что здесь полагается чему-то обвисать. Фигура у нее была идеальная. Ты просто красавица, Анна-Мария. Иногда ветер все-таки поднимался, пусть и не такой сильный, как днем, и листья падали не вниз, а чуть вбок. Как раз в окно. Постепенно они у подоконника собрались, как цветастая лужа после дождя. Но и она посерела. Стало совсем темно и чуть неприятно. Я подумал о том, что в заброшенном здании могут ночевать бродяги, и решил разбудить Анну-Марию. Но сам задремал, а потом проснулся от того, что наступил день.
Но это, конечно, был не день. Просто зажегся фонарь напротив, из-за которого в мансарде стало очень светло.
И Анна-Мария проснулась.
– Ты классно трахаешься, – сказала она, едва проснувшись, – не ожидала. Можно считать, наше знакомство началось именно отсюда.
– Спасибо. Мне приятно. Правда, у меня не всегда и по настр…
– Еще хочу, – зевнула она.
– Ну ты и блядь, Анна-Мария, – сказал я. – Ну ты и блядь.
Одел ее и потащил домой.
20
В Стамбуле третий день дождь.
Чайка Анна-Мария сегодня прилетела позже, чем обычно. Мне показалось, что она прихрамывает, но это может оказаться иллюзией: чайки передвигаются бочком, переваливаясь, и, наверное, она просто так ходит. А может, специально заваливается на одну ногу, чтобы разжалобить меня еще больше. Хотя куда уж. При виде этой чайки у меня глаза на мокром месте. Весь Стамбул сегодня, вчера и позавчера – одна вода на ровном месте. Туристический рай. Я зомбирую этим словосочетанием туристов, я вставляю его где угодно и как угодно: им напичканы все мои работы, концепции и статьи. Туристический рай, рай для туристов, рай, туристы, туризм. Это не считая многочисленных синонимов: отдыхающих, гостей, Эдема и прочая, прочая. Я шпигую этими словами все так же, как шпигую тобой, Анна-Мария, плоть и сало своих воспоминаний. Ты специя моей жизни. Без тебя она пресна и жирна.