Усатый-полосатый
Шрифт:
— Ладно, девицы-красавицы, уболтали, — неожиданно легко согласился Кондрашев, вообще-то любивший поломаться. — У меня тоже, можно сказать, сегодня именины сердца — сыну полтора годика стукнуло. Ну, так и быть, повеселю ваши ветреные души.
В одном из шкафов правой комнатки хранилась Сашкина шестиструнка. «Моя мадам», обзывал ее старший лейтенант. Мадам была одета в кожаный чехол и замаскирована стопками пыльных папок. Приходилось жить по суровым законам конспирации — начальник вокзальной милиции майор Бугров треньканья не одобрял. Тем более в рабочее время. К его мнению присоединялся
…Самовар вскипел, огласив пространство чем-то вроде паровозного гудка. Миг — и на столе возникла клеенчатая скатерть, еще миг — и нарисовались на ней блюдца с нарезанной колбаской, сыром, появился свежий, блестящий поджаренными боками каравай, и Кондрашев, хитро оглянувшись на дверь, извлек из ящика своего стола заветную банку с импортным чаем «седой граф».
Сергей решительно задвинул тетради с конспектами и потянулся к чашке. Марксизм подождет. Уже сто лет ждет он крушения капитализма, так что ничего, потерпит и полчасика, перетопчется.
Хлебнув чайку и откушав парочку бутербродов, Кондрашев лукаво подмигнул девушкам, а затем удалился в хранилище. Вернулся он оттуда с гитарой. Что и говорить, знатная у него была «мадам». Крутобокая, с рыжевато-ореховой декой, с нейлоновыми струнами заграничного изготовления, она обладала нежным, точно у кормящей мамаши, голосом. Старший лейтенант ценил свое сокровище и оберегал от пыли, начальственного глаза и прочих неприятностей.
Сперва по просьбе трудящихся сбацал он «Колорадо», где давал всем шороху верный дружок-карабин и не угнаться было Америке за нами по количеству развесистой клюквы. Потом Сашка переключился на Высоцкого. И рвался из-под флажков непокорный волк, и падал в пустоту невысмотренный никем плод, и от взрезанного винтом дельфиньего брюха летали по комнате круто-соленые брызги.
Да, что говорить, он здорово пел. Конечно, не артист оперы, но здорово. Сергей давно уже собирался записать его на кассету.
После Высоцкого настал черед бардовской классики. Девушки присоединились где-то на середине дороги, на Визборе. Душевно у них получалось — «Ты у меня одна», «Ходики»… Сергей подтягивать не решился не хватало слуху.
— Да, Саш, — задумчиво протянул он, когда «Домбайский вальс» завершился красивым перебором, — все-таки здорово это дело у тебя выходит. — Слушай, по-честному, сам не сочиняешь?
— Куда уж мне, мужику-лапотнику, — притворно повздыхал Кондрашев. Боженька талантом обидел. Только чужой репертуар тяну. Считай меня чем-то вроде иголки проигрывателя.
— Ну что ж, сравнение в кассу. Для иголки ты вполне язвителен. Ладно, давай еще чего-нибудь. Может, пройдемся по раннему Городницкому?
— А конкретнее? Опять «На материк, на Магадан»?
— А хотя бы… Почему нет? — пожал плечами Сергей.
— Правильно, Сашенька, — подключились девушки, — на три голоса споем.
И спели. И до того хорошо спели, что Сашкины глаза превратились в узенькие щелочки, точно у кота в жаркий июньский полдень.
— Классно поете, ребята, — послышался откуда-то извне грубый прокуренный бас.
Народ вскинулся, уставясь на дверь. Там, в дверях, светился сержант Пенкин при всей своей двухметровой красе.
— Нет, правда,
И сержант легким пинком направил в комнату невысокого мальчишку в потрепанной школьной куртке и измазанных рыжей глиной брюках.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, — продолжал Пенкин уже по-уставному. — Вот, пацана изловили. Дрых на товарном складе между контейнеров, грузчики там его обнаружили и сдали мне с рук на руки. Кто, откуда, не говорит. Так что фрукт по вашей части.
— Ясно, сержант, — коротко кивнул Сашка. — Можешь быть свободным. Да, Васильеву привет передай, не забудь.
…Сколько ни наблюдал Сергей п р о ц е с с, а все никак не мог привыкнуть. Вот только что сидели, пели негромко, и не было ни службы, ни лейтенантских погон, ни решеток на окнах, а была Песня, и они, четверо, в ней, и казалось, души их сплетаются и пробивают канал в сером облачном слое, возносясь в какое-то хрустальное измерение — и вот все как веником смело. Не друзья сидят на диване, а с о т р у д н и к и, не гитарист Сашка, а старший лейтенант Кондрашев, и глаза у него быстро глупеют и стекленеют.
Сергей понимал — злится Сашка, что сержант песню услышал. Конечно, рапорт писать не будет, Пенкин парень вроде бы свой, но дурашлив и болтлив, ляпнет еще где не надо — и привет, пошло крутиться. Узнает Чачин, дойдет до Бугрова…
— Сережа, — обернулся к нему Кондрашев, — сделай милость, унеси гитару и сядь на свое место.
На свое место — это возле двери. Чтобы задержанный не попытался сбежать. Далеко, конечно, не ускачет, но считается прокол в работе Инспекции.
Усевшись на стул, Сергей вновь взглянул на пацана. Тот оказался весьма запачканной и оборванной личностью. Куртка его расходилась по швам сразу в нескольких местах, грязь въелась в штаны и неуклюжие, размера на два больше, чем следует, ботинки. Глаза у парнишки были светло-серые, а встрепанные волосы, ежели их хорошенько вымыть, наверняка приобрели бы соломенный цвет.
Следы от мальчишкиных ботинок мокрой цепочкой линией протянулись от самого порога.
— Опять уборщицы возникать будут, — нарушила общее молчание Марьяна.
— Весьма вероятно. Такая уж у них судьба, — холодно отозвался Кондрашев и некоторое время сверлил мальчишку глазами. Тот, опустив голову, переминался с ноги на ногу.
— Ну, голубь мой, — весело произнес, наконец, Сашка, — что скажешь?
— А что говорить-то? — невнятно буркнул пацан.
— Ну, поведай хотя бы, откуда ты к нам приехал такой обаятельный и привлекательный? А?
Мальчишка хлюпнул носом, но ничего не ответил.
— Ну что ж, подождем, пока ты с мыслями соберешься. Нам спешить некуда. Как говорится, солдат спит, а служба идет.
В комнате вновь повисла ватная тишина. Кондрашев продолжал сверлить парня глазами. Это у него был такой прием. Сперва надо объект слегка ошарашить, а потом измотать ожиданием неприятностей. Иначе со страху тут же наплетет с три короба, и весь этот бред придется сперва записывать в протокол, а потом долго и обстоятельно опровергать. А Сашка такого не любил. Он любил краткость.