Ускоряющийся лабиринт
Шрифт:
— Это Теннисоны, — продолжил он. — Линкольнширское семейство. И, надо сказать, семейство не из последних. Ты не поверишь, чего я только не наслушался от Септимуса! Опиум. Алкоголь. А еще зверинец. Обезьяна. Совы. Собаки без счету. Они из знати, но уже начинают вырождаться. Альфред — поэт, начинает прокладывать себе дорогу в жизнь. Ему пророчат большое будущее — прежде всего его друзья из Кембриджа. Жаль, что ты не погостишь у нас подольше. На Бедфорд-сквер бывают литературные вечера, я там завсегдатай.
Освальд особо не прислушивался, ушей его достигали лишь отдельные снаряды: «из знати»,
— Да, да. Ну, что ж. Такие дела.
— Прости?
— Очень рад за тебя, что ты водишь знакомство со знатью. Поистине, тебе есть чем гордиться.
— Освальд, перестань. Септимус — мой пациент.
— Конечно. Конечно. — Освальд остановился, вглядываясь в лицо брата. — Еще одна лазейка для твоей ужасной гордыни. Еще одна возможность унизить меня.
— Освальд, ради всего святого, о чем ты?
— Брось играть со мной в эти игры, Мэтью! — Освальд перешел на крик, лицо его побелело от злости. — Может, ты тут и неплохо устроился, и пользуешься уважением, хороший доктор и все такое прочее, но не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Не сомневаюсь, что ты влез в долги по самые уши, чтобы все это обустроить. Запомни: от меня ты не получишь ни пенни!
Освальд был не меньшим занудой, чем любой из безумцев: лишь одна мысль всецело владела его разумом, вела его, распирала изнутри. Мэтью пытался сохранить спокойствие, превратить все в шутку, но до чего же это было трудно! Вот лицо брата — такое знакомое, такое властное, его слова вновь подняли из небытия давно забытое прошлое, и к тому же Мэтью так устал от безумцев.
— Да. Не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Литературные вечера на Бедфорд-сквер! Мэтью Аллен. Уверен, твоих новых друзей не оставит равнодушным рассказ о твоих долгах и арестах…
Это было уже слишком. Мэтью схватил брата за лацканы. Освальд поскользнулся на сырой тропе, но Мэтью удержал его, как бы ни было больно пальцам, впившимся в толстое сукно. «Только посмей… Только посмей…» Вдруг картинка перед глазами Мэтью словно остекленела. Вот прямо рядом с его руками — лицо брата, такое знакомое, но раздавшееся с годами. Он услышал свое собственное дыхание, мягкое похрустывание веточек под ногами. Услышал голос Фултона: «Отец!» И тотчас же поставил Освальда на ноги. Фултон был все ближе, и Освальд победно улыбнулся.
— Отец, тебя ждут дома.
Мэтью Аллен лежал, препоручив весь свой вес кровати, голова утонула в подушке, руки и ноги бездвижно покоились на перинах, словно плавучие бревна. Он любил свою постель — этот уютный островок, где он находил приют после неизбежных треволнений дня, проведенного среди сумасшедших, с их безумной, суженной до предела логикой, с их стенаниями, безнадежностью, озлобленностью и непристойным поведением. А здесь — здесь ему не надо напрягать ни единого мускула. Лампа тихо шипела. Рядом с ним на подушке высился такой знакомый и такой спокойный профиль Элизы: мягкие прямые брови, точеные ноздри, тонкая канавка, соединявшая их с большим, теплым, подвижным ртом. Ее лицо, окаймленное заколотыми волосами и ночным чепцом, отличалось перед сном особой простотой, какую чаще увидишь в церкви или в операционной, и эта простота его даже
— И на что ты, спрашивается, уставился? — проговорила она.
— На тебя. Разве нельзя мужчине поглазеть на собственную жену?
— А с чего вдруг? Я выгляжу… у меня где-то что-то не так?
— Нет-нет, ты выглядишь чудесно.
— Ну, тогда ладно. Завтра утром он уезжает.
— Да, уезжает.
— И он вел себя с нами не так уж и дурно.
— Э, не скажи. Жду не дождусь, когда мы его наконец спровадим. До чего же он обидчив и злопамятен.
— В самом деле?
— Да ты не знаешь и половины.
— Чего же я не знаю?
— Неважно. Нет ничего важного, что тебе следовало бы знать, что имело бы смысл рассказывать.
— Что ж, сочувствую. Как я погляжу, он тебя совсем замучил.
— И ведь по-другому он просто не может.
— Бедный драный старый кот, — проговорила она. И, мягко прижавшись к мужу, погладила его по голове.
— Ммм, хорошо.
— Да, — сказала она, надув губки.
Мэтью сунул руку под одеяло и положил ладонь на ее широкое теплое бедро. Под скользящей мягкой тканью тело казалось особенно гладким.
— Лучшее успокоительное.
Отбытие Освальда Аллена вышло на редкость благостным. Он раздал детям шестипенсовые монеты, что, впрочем, порадовало лишь малышку Абигайль. Поблагодарил Элизу за гостеприимство и пригласил все семейство к себе в Йорк.
Мэтью и Элиза проводили его пешком на станцию — он настоял, что карета ему не нужна, и во время прогулки все напряженно молчали. Однако Освальд делал вид, что его живо интересует все вокруг: бездвижное и безучастное стадо, пруды, окруженные сухим камышом, прохожие.
Заняв место в вагоне, он помахал им на прощанье рукой в перчатке. Перчатка была застегнута на пуговки сбоку, пальто — спереди, воротничок — под самый подбородок. Мэтью подумалось, что вот, наконец, брат упакован в смирительную рубашку и благополучно подготовлен к отправке. Освальд, повернувшись к ним в профиль, открыл небольшую книжицу, должно быть, религиозного свойства, и принялся читать.
— Давай-давай, — прошептал себе под нос Мэтью, — скатертью дорога.
Паровоз зашипел, лязгнул и покатил четыре своих вагона в сторону Лондона. Перрон заполнился дымом. Словно джинн в облаке, Освальд исчез.
— Надеюсь, мы его еще некоторое время не увидим.
— Ты забыл о свадьбе.
— И правда забыл.
Свадьба. На которую нужны деньги.
Играть никто не хотел. Отец ее как будто не замечал. Даже когда Абигайль вскарабкалась к нему на колени, он едва заметно ей улыбнулся и спустил обратно на пол. Не прошел даже обычный фокус со скручиванием его уха в трубочку: он лишь мотнул головой, как норовистый конь, и отругал ее за то, что она трогала его бумаги, хотя на самом деле она к ним даже не прикоснулась. Когда она ему об этом сообщила, он извинился и даже улыбнулся, но, запечатлев у нее на лбу крепкий и щекотный поцелуй, все же отослал прочь.