Услышь мою тишину
Шрифт:
— Что ж. Пора выпить!
Мы выдвигаемся на кухню, достаем из пакетов краденые сладости и раскладываем их по тарелкам.
— Ого! Раритет! — Ксю с почтением гладит древнюю кофеварку и барабанит по ней ногтями. — Не посмею потревожить ее покой. У тебя есть турка?
— Не знаю… — С готовностью устремляюсь на поиски нужной посуды, но в хозяйкиных шкафах такой экзотики не обнаруживается.
— Пофиг. — Ксю вытягивает сверху большую кастрюлю. — Будем пить эспрессо! Литрами!
За ненадобностью меня временно оттесняют в самый угол, я покорно опускаюсь
Она оказалась на удивление легкой в общении — ее позабавило отсутствие горячей воды в моем жилище, ведро для подогрева, ковшик на гвоздике в ванной и мое обыкновение принимать ледяной душ. А еще — Стасина толстовка до коленей с изображением Патрика и Спанч-Боба, которую я ношу вместо домашней одежды.
У нее нашлась куча бородатых историй из собственного опыта, их итогом стал вывод, что я живу в царских условиях.
…Ей приходилось видеть жилье и похуже!..
В ней больше нет ничего от той растерянной слабой девочки и распухшим от синяков лицом, чей вид вытолкнул Сороку за грань отчаяния. И в то же время она осталась прежней.
Желтая лампочка освещает тесное пространство, отражается в эмали двухконфорочной плиты с рытвинами сколов, ручках кастрюли и потускневших пиалах, в которых лопаются мелкие пузырьки крепкой пены. В открытую форточку влетают звуки автосигнализаций, лай собак, сквозняк и шум дождя.
Ксю выдыхает в ночь белый дым, тушит окурок о Пашину пепельницу, возвращается к столу и, отхлебнув кофе, одергивает слишком короткие рукава.
— Класс! — Похоже, ей действительно нравится эта дурацкая пижама не по размеру, и я, забив на субординацию, отзываюсь:
— Все лучшее — гостям!
Спустя пару часов общения и литра выпитого кофе я окончательно подпала под ее влияние и могу поклясться: мы — лучшие подруги, сестры, братаны, кореша, закадыки… Она играючи выводит меня откровенностью на откровенность, и мое доверие не имеет ничего общего с любовью Сороки к этой девушке.
У нее есть талант располагать к себе людей.
Или же это… профессионализм? После выписки меня точно так же пытался разговорить присланный из колледжа психолог.
Я вздрагиваю от внезапного подозрения, и скользкая пиала с грохотом падает на пол. Кофе темной лужицей расплывается по обшарпанным доскам, затекает в щели между ними и с шипением подползает к сплетенному Стасей половику.
Выругавшись, тянусь за тряпкой, покидаю нагретый задницей стул и опускаюсь на колени. Ксю в последнюю секунду спасает половик, отбросив его к стене. Полуночную тишину нарушает ее забористый мат и звонкий смех.
Успешно ликвидирую аварию и осторожно поднимаюсь на ноги. Толстовка задирается, и над чудовищным шрамом расцветает терпеливая мудрая сорока — подарок Ника.
Ксю охает и меняется в лице.
Рефлекторно одергиваю край толстовки, но понимаю — Ксю поразил не шрам.
— Круто? — Бросаю тряпку в раковину и прислоняюсь к прохладному кафелю. — Это сорока. Ее сделал один талантливый парень из Озерков. Художник. В память о моем друге.
Ксю
— Он подослал тебя ко мне?..
Радость вспыхивает в груди, но тут же сменяется испугом. Очертания предметов двоятся. Она почувствовала Сороку тогда, в кофейне. Она до сих пор надеется на чудо, как и Ник…
— Поэтому ты назвала меня так, как называли лишь самые близкие? — Ксю пристально разглядывает мое лицо, щелкает зажигалкой, от тонкой сигареты в ее пальцах исходят ядовитые испарения.
Я не готова и судорожно соображаю, с чего начать — с Сороки, спасшего меня на берегу, с его страданий, с его послания… Но Ксю лишь мягко продолжает:
— Ладно, извини. Просто навеяло. Я схожу с ума.
— Вообще-то, мне нужна была работа, и только… — бурчу я, пряча за недовольством облегчение, шагаю к подоконнику и, закусив губу, с трудом усаживаюсь на него.
— Да, знаю, но… Я уже неделю присматриваюсь к тебе, Влада. — Ксю затягивается и стряхивает пепел на хрустальное донышко. — Что-то не дает мне покоя. У тебя не было старшего брата?
В ее зеленых глазах тлеет уголек болезненной надежды, острого подозрения, неверия, и я стыдливо отворачиваюсь.
— Нет. — Мотаю головой, и она горько усмехается:
— Ну конечно же… Я брежу. Он был единственным. Да я и не об этом хотела поговорить.
Она тушит окурок, садится на Стасино место и подпирает худым плечом трухлявую раму.
— Ты хотела со мной поговорить? — Я напрягаюсь.
— Ну… да. Поэтому я здесь. — Ксю мнется, поправляет резинку на макушке, снова одергивает куцые рукава. — Не сочти за наглость, но это мой долг. Как человека, как, черт возьми, гражданина, как друга в перспективе…
— Ты меня пугаешь. — Стараюсь обратить все в шутку и разрядить обстановку, но она качает головой:
— Наши девочки, официантки, они… ведут себя по-скотски.
— Все нормально, я привыкла! — заверяю я, но Ксю перебивает:
— Нет, Влада. Ты очень крутая. Я сейчас искренне! Теперь я знаю твою историю, и… нечаянно увидела, что ты пытаешься скрыть. — Она кивает на бордовые лоскуты кожи на моих бедрах. — Твои раны — это не так уж страшно. Это твоя жизнь, твоя история, ее не нужно стыдиться. В некотором роде они — твое счастье, потому что теперь рядом с тобой не будет случайных людей. Шрамы, как лакмусовая бумажка, сразу выведут на чистую воду негодяев и притянут к тебе только обладателей чистых сердец. Ты сказала, что смирилась со смертью сестры и отпустила ее благодаря другу… Так что ты молодец.
К горлу подступает комок. Ксю искренне сопереживает мне, жалеет и поддерживает, и это не то, чего я так боялась. В ее сочувствии нет ничего унизительного.
— Спасибо… — Стираю со щеки каплю, переполняюсь благодарностью, и слезы вырываются сплошным потоком. Сорока не ошибался — эта девушка могла бы спасти человечество. Ее заботы и нежности хватило бы на всех…
Она легонько гладит меня по руке и тихо продолжает:
— Я тоже перенесла смерть любимого человека и живу с ней уже много лет.