Услышь мою тишину
Шрифт:
А литры крепкого до густоты кофе не избавляют от кислого чувства стыда.
Ранним утром Ник набросил поверх футболки толстовку, вручил мне трость и помог спуститься во двор.
Он молча курил в ожидании такси, а я топталась на месте, не зная, куда деть неловкие руки.
Мои нервы гудели от облегчения и бессонной ночи, эйфория растекалась теплом по конечностям, а давно забытое ощущение свернутых гор электричеством покалывало пальцы.
Я сделала все, что смогла — растормошила замерзшего друга Сороки и увидела его
Мой старый друг, мой брат, запредельно крутой чувак Ник!
И мне хотелось плакать.
Ник метко забросил окурок в урну и замер, а я позорно покраснела — невидимые узы, что связывали нас в пьяном дурмане поздней беседы, с рассветом рассеялись, и обоих сковало напряжение.
Но он больше не скрывал от меня волнения — я все же помогла ему. И он помог мне — избавил от результатов неудачного эксперимента сестры, взамен подарив свой рисунок — свой крик, свою боль, свою мудрость.
По непостижимому стечению обстоятельств он тоже стал мне другом.
— Сегодня дата, — откашлялся Ник и пояснил, — ровно пятнадцать лет.
— Как его нет… — подхватила я одними губами, и потеря резанула лезвием по сердцу.
Белое такси с черными буквами на боку мелькнуло на повороте, и я не выдержала.
Откровения, бессонница, коньяк и недостаток воспитания сыграли свою роль — я бросилась к Нику на шею и обняла его. Вцепилась ногтями в спину, уткнулась носом в пахнущую сигаретами ткань футболки, и переломанные ноги подкосились от отчаяния — я не хотела с ним расставаться. Ник тоже осторожно сомкнул на моих плечах руки.
Мы обнимались под недовольными взглядами спешащих на дачный автобус пенсионерок — крепко, долго, двусмысленно. Его живое сердце колотилось у моего уха, и я вслушивалась в глухие удары. Каждый думал о своем.
Мы скучали по Сороке, поминали его, оплакивали, отпускали прошлое и спасали друг друга. Плевать, как это выглядело со стороны.
Снова отхлебываю кофе, морщусь и часто дышу, стирая с опухших век слезы.
Вероятно, мы больше не увидимся — не будет повода. Но отныне я буду скучать по нему.
Не тоской Сороки, а своей собственной — огромной и чистой тоской.
Изо всех сил надеюсь, что Ник сделал нужные выводы, и Сорока, где-то там, на своем зеленом холме, спокойно улыбается вечности…
Скрип качелей влетает в открытую форточку вместе с ароматами желтых цветов, раскрывшихся в палисадниках. Июнь подходит к концу. Время неумолимо идет вперед, оставляя позади поколения и эпохи.
И пусть я тоже всего лишь ничтожная пылинка, обитающая на задворках вселенной, я бы хотела прожить отмеренный мне срок ярко. Я бы хотела дарить любовь людям. Ведь ее настолько много, что она не вмещается в груди.
С опаской
Паша больше не звонит мне и не присылает фотографий.
Тоска изнутри давит на ребра — мне сейчас не хватает его до воя. Не хватает его сдержанных ухмылок, таящих в себе лавину сарказма, огня и страсти, его деликатности, заботы и надежных широких плеч, за которыми можно спрятаться от любого ветра.
Похоже, на сей раз все действительно закончилось.
Я так торопила наступление этого момента. Но отчего же тогда мне так страшно и мучительно одиноко?..
Глотаю ком, ставший поперек горла, споласкиваю пиалу под ледяной струей, покидаю кухню и, держась за углы, перебираюсь в необжитую комнату.
В сваленных в углу коробках нахожу Стасину лампу для маникюра, разноцветные гель-лаки, формочки и цепочки, заказанные когда-то ею в интернет-магазине, и пытаюсь творить.
Но лак растекается бесформенной лужицей, кулон выходит безобразным — все же талантов сестры у меня нет.
Я вздыхаю.
Зато у меня есть другие таланты — упрямство, настойчивость и упертость, граничащие с отмороженностью. И дар убеждения — не хуже, чем у Сороки.
Я провела ночь в компании бывшего наркомана — пьяного мутного взрослого парня, умудрилась не пострадать и расстаться с ним абсолютно счастливой.
Возможно, я сделала для Сороки достаточно и должна расслабиться. Но интуиция кричит, что это не так.
Он не ушел.
Еще чья-то неизбывная боль держит его на этом свете. Она мечется в моей груди, ноет, изводит, свербит…
Окончательно признаю поражение, прячу Стасины принадлежности обратно в коробку, шаркаю в прихожую и бросаю бракованный кулон в мусорное ведро.
Возвращаюсь, разматываю наушники, заглушаю музыкой мысли и вытягиваюсь на кровати.
По потолку ползут сиреневые тени и розовые солнечные пятна, на город опускаются осторожные сумерки.
Рефрен песни нашептывает просьбу простить, веки тяжелеют, глаза закрываются…
Меня забрасывает в непроглядную тьму благоухающей сиренями и черемухами майской ночи.
Над городом дымят трубы и взрываются салюты, а я боюсь дышать, не делаю резких движений и плавлюсь, улавливая трепет сидящей рядом девчонки.
Листья кустов, окруживших нашу лавочку, золотит свет фонаря, в пальцах тлеет одна на двоих сигарета. Девчонка жмется ко мне и заходится в восторженном вздохе:
— Я люблю тебя, Сорока. Ты даже не представляешь, как сильно я люблю тебя…
Крыша съезжает, как от хорошей затяжки забористой дури, кулаки наливаются силой, сердце грохочет, мозг отказывает. Пьяные мысли забредают не туда и обжигают кипятком, но я стараюсь быть мужиком и ни о чем таком не думать…