Услышь мою тишину
Шрифт:
Я забираю багаж, разворачиваюсь и ухожу.
Несколько часов блуждаю по окрестностям — через заброшенный нижний порядок бреду к реке, долго смотрю на зеленые воды, уходящие к морю, на разноцветные слои почвы обрывистого берега, просторы и извилистую нитку шоссе — путь в большие города. И почти слышу: «Останься!»
Резко оборачиваюсь, но это слух подводит меня.
Долго сижу на теплом склоне холма, в одиночку любуюсь далеким лесом и серебряным озером у горизонта, вспоминаю разговоры по душам, хорошие слезы, робкие
Но он остался в памяти, чтобы мы не забывали себя. И я вдруг понимаю, что Сорока везде — в лучах солнца, шуме дождя, цветах и травах, в свете холодных звезд, ветре в облаках. Он в моем сердце.
За заборами звенят цепями собаки, визжат бензопилы, стучат молотки. Выбившись из сил, шаркаю к дому Ирины Петровны, и смутная тревога пробирается за шиворот: я не вижу флюгера над красной крышей, пляжного зонта в саду и тарелки спутниковой телеантенны над окном.
Осторожно отворяю кованую калитку, прислушиваюсь и тихо ступаю на мощеную камнями дорожку.
Во дворе меня встречают многочисленные коробки, баулы и части разобранной мебели — я узнаю металлические ножки стола, за которым мы вели ежевечерние беседы, дверцы кухонных шкафов, книжные полки и мягкие бархатные кресла из гостиной хозяйки.
Преодолеваю три ступеньки и настойчиво нажимаю на кнопку звонка.
Ирина Петровна распахивает дверь — бледная, похудевшая. Она удивленно разглядывает мое лицо и охает:
— Владуся! Какими судьбами! — Ухватив за ремень завязанной на талии косухи, она втаскивает меня в прохладу прихожей и выдает тапочки. — Ты почему без предупреждения? Мы ведь чуть не разминулись!
Избавляюсь от сумки, трости и промокших кедов и следую за ней в дом.
— Вы не отвечали на сообщения, вот я и… — Пялюсь на голые стены, остатки мебели в чехлах, гардины без штор, и эхо разносит отголоски моей фразы по пустым комнатам.
Ирина Петровна усаживает меня на накрытый белой тканью диван и опускается рядом.
— А что я должна была ответить, Влад? Мне нечего было сказать… — Она смотрит в упор, и я краснею. — Обидела ты меня, соплюшка. И разозлила. А потом я задумалась — почему так близко к сердцу приняла твою истерику?
— Простите! — бормочу я, но она не дает мне пуститься в раскаяния.
— Да потому, что ты была права. Я бы так и торчала здесь, потихоньку спиваясь. Но жизнь одна, и нельзя так бездумно плыть по течению. В общем, дом я продала. Сегодня часть вещей увезет к себе Володя. А завтра… все. Передаю по акту ключи.
— Неужели моя заслуга в том, что вы решились на такие перемены? — Я рада новостям. Несмотря на то что мне нравилось бывать у Ирины Петровны, это место не подходило ей.
— Не только… — Она медлит и нервно крутит золотой перстень на мизинце. — Я ведь беременна.
— А сколько вам? — пораженно шепчу и пытаюсь прикинуть ее возраст.
— Сорок два. Володе на десять лет меньше.
Я подпрыгиваю и принимаюсь увещевать:
— Вы будете хорошей мамой! Я мечтала о такой… И Володя, он же вас любит! Разница ничего не значит. Я вот тоже замуж выхожу. Несмотря на шрамы.
В ее глазах загорается любопытство:
— За того мальчика?
— Да. Приехала пригласить вас с Володей на скромный праздник. Ничего особенного — ЗАГС и посиделки с шашлыками на природе. Мы пока еще не заработали на пышное торжество.
За разговорами мы упаковываем остатки вещей, готовим еду в единственной уцелевшей кастрюле, плотно обедаем и до позднего вечера гоняем на веранде травяные чаи.
После душа отправляюсь в полюбившуюся мне комнату для гостей. На мое счастье, в ней осталась кровать — Ирина Петровна справедливо заметила, что эта рухлядь не переживет переезда.
Сушу волосы полотенцем, поправляю длинную футболку Паши, сажусь и утопаю в мягкой перине. Из джинсов, висящих на тронутой ржавчиной спинке, достаю телефон и отправляю Паше ворохи смайликов с пожеланием спокойной ночи.
Влезаю под одеяло и сквозь окно в потолке смотрю на квадрат темного неба с россыпями звезд.
Завтра меня подбросят до узловой станции, и я вернусь на электричке домой.
Нам с Пашей предстоит напряженная неделя — нужно выбрать кольца и платье, завершить ремонт, приступить к работе. А потом — жить и находить радости в привычной повседневности: гулять по паркам, пускать самолетики с крыши, пить черный кофе в уютной кофейне, разговаривать по душам. Любить друг друга до старости — в горе и в радости, и ничто не сможет разлучить нас.
Уставшие веки смыкаются, тело цепенеет, меня поглощает вязкий сумбурный сон.
Сказочная явь взрывается радугой в мутных струях фонтанов, пронзительными криками стрижей над крышами, урчанием моторов и гулом людских голосов.
Вокруг мой город, но он отличается цветом фасадов, старыми домиками на месте огромных новоделов, буйной растительностью вместо аккуратно подстриженных кустов. «С Новым 2003…» — поздравляет обрывок потухшей гирлянды, свисающей с проводов.
В этом городе непривычно много воздуха и света.
Не похожа на себя и я.
Разноцветные локоны развеваются на ветру, струятся по спине и плечам, подол легкого платья гладит колени — я бегу на здоровых сильных ногах, и чья-то теплая рука крепко сжимает мою руку. Сбитые костяшки, рельеф вен, белая футболка на широких плечах… Сорока. Он материален. Он жив, и я дотрагиваюсь до него!
Пьяный аромат цветов заполняет легкие, слезы катятся по щекам, невозможная любовь не вмещается в груди, вырываясь из нее визгом восторга.
Сорока оглядывается и подначивает: