Усни, красавица
Шрифт:
– Подожди, Гоша, – сказал Петрик, дав Соне возможность выговориться.
Гоша чуть ослабил давление на палец, и боль отпустила.
– Лидочка, пожалуйста, отдай им деньги. Ну отдай же! Они не отстанут! Они Осетрова убили! Они всех убьют, они такие люди.
– Вот, слышишь голос народа, – подтвердил ее слова Петрик. – А ей лучше знать.
– Не делайте ей больно, она все скажет! – повторяла Соня.
– Поймите, Лидия Кирилловна, – заявил Петрик, облокачиваясь на зеркальную дверцу платяного шкафа, отчего Петрик как бы удвоился и стал каким-то монстром, – меня не интересуют ваши рассуждения или терзания. Меня интересуют мои деньги. Понимаете, мои! Я их дал на сохранение Алене Флотской. Об этом узнал ее любовник, Осетров. Подтверди,
– Да, так и было, – скучным голосом сказала Соня.
– Он отравил Аленку: воспользовавшись тем, что она ему пригрозила отравиться, решил, что подворачивается удобный случай… Все подумают, что так и было. Она поиграть хотела, чтобы он от жены ушел, а он воспользовался, – простая история, как в американском сериале про Марию.
Петрик усмехнулся усталой улыбкой делового человека, измученного конференциями, симпозиумами, контрактами, презентациями и организованным развратом в дорогих казино. Усмешка была такой отрепетированной и лживой, что Лидочка на секунду забыла о том, что над ней нависает груда тупых мышц по имени Гоша.
– Но бабки эти – мои! Понимаешь, мои! Их для меня Сонька там спрятала! За процент. Я сам в бегах, меня кинули на большие бабки, очень большие – тебе такие и не снились. Мне кредит не вернуть, теперь они меня кончить хотят – счетчик включен. Я бы ушел неделю назад – но бабки Аленкины пропали. Я тебе честно говорю, кем мне быть… Ты отойди, Гоша, не действуй на нервы, пойди на кухню, приготовь нам кофе. И ты, Соня, помоги Гоше.
У Петрика было не лишенное привлекательности открытое славянское лицо, чересчур полное, чересчур тугое, но ничего преступного в лице не было.
Спутники Петрика вышли из комнаты – впереди Соня, сзади, подталкивая ее, Гоша.
– Вы извините, Лидия Кирилловна, что я разрешил Гоше вас ударить. Это от нервов. Я в таком стрессе живу, голова кругом идет. Честное слово, я не хотел.
А ведь искренне полагает, что ничего особенного не произошло – зашли в квартиру, врезали в глаз, отломали палец – ничего особенного. А теперь поговорим, как культурные люди. Он был даже не мерзавцем, а каким-то обрубком человека, в котором недоставало самых обыкновенных человеческих качеств, чего он не замечал, потому что болезнью этой страдали и люди, которые его окружали. Они так быстро схватили все то, о чем раньше им рассказывали лишь в американских фильмах, что искренне своими динозаврьими мозгами, способными к ограниченным функциям – обманывать, отнимать, пугать, – полагали естественным деление мира на своих – таких же, как они, и неких прочих – ряды которых они так недавно покинули и куда страшились возвратиться. За сумму полученных удовольствий им приходилось платить повышенным риском существования, потому что хищники, питавшиеся ими, далеко превосходили Петрика и Гошу по жестокости и полному отсутствию человеческих качеств сродни жалости, морали и состраданию.
Не дождавшись от Лидочки отпущения грехов, Петрик продолжал, стараясь убедить ее в своей правоте:
– И понимаете, что случилось, – вы обхохочетесь…
Эта перспектива Лидочке не угрожала.
– …Вдруг мы узнаем, что Алена отдала концы. Я лежу на койке в больнице, шлепнутый на разборке, Сонька утром приехала к Алене и видит, что та мертва. Понимаешь? Я не в курсе. Сонька – моему партнеру, ты его не знаешь, – так и так, Аленка концы отдала, понимаешь?
На кухне шумела вода, оттуда доносились неразборчивые голоса. Гошин, резкий, рваный, будто он все время матерился, и Сонькин, плачущий, молящий.
– Эй вы, потише там, уши оборву! – прикрикнул Петрик в открытую дверь. Потом он вновь обернулся к Лидочке. – Аленка концы отдала, а бабок нет. Понимаешь – Сонька знала, где бабки. Аленка держала ее в курсе. Мало ли что случится. В сортире, в бачке, в пластиковом мешке, сечешь? Сонька первым делом туда – она же боялась, понимаешь? И нет бабок. Тридцать пять тысяч баксов.
Словарный запас у Петрика был невелик, и любопытно
Петрик поднял стул и сел напротив Лидочки, чтобы быть ближе и говорить тише. Почему-то он опасался и своего Гоши. А может, не доверял Соньке. Черт разберет его примитивную, но хитрую душу.
– Мне в больнице сообщили. А я там лежал и думал – как рвануть, пока не добили, – они же найдут, сама понимаешь. Только Лариска мне шмотки принесла, Гоша прикрыл, тут мой напарник рапортует – бабки накрылись. Ну, у меня крыша поехала от такой невезухи. Понимаешь?
Петрика смущало отсутствие заинтересованной реакции собеседницы. Ведь он полагал Лидочку именно собеседницей, совершенно не замечая заплывшего глаза и посиневшей щеки.
– Ты хоть слышишь? – спросил он. Но понял, что, конечно же, слышит и счел за лучшее продолжать: – Я сразу вычисляю, кто там был. Понимаю, что Осетров. И вычисляю – просто, как в аптеке. Аленка решила этого Осетрова купить за мои бабки, сечешь? Тридцать пять штук – на это можно начать новую жизнь на острове Гаити или под городком Рига. Но Осетров просек иначе – зачем делиться с телкой, которая надоела? Он ее подкормил чем надо, бабки взял – и долой. Теперь тебе расклад ясен? Ну ладно, молчи, обижайся, хоть и не права. Люди и за меньшие бабки горло перегрызали, а я тебе ничего плохого пока не сделал. Я тебе только ситуацию проясняю. Чтобы ты понимала мою позицию… Значит, бабки у Осетрова, так? А где он их прячет? Надо его брать и колоть. Но он не дурак – он сразу рванул. Но куда? Где его найти? Я уж понял – с концами. Но ты нам помогла.
– Как? – Лидочка настолько удивилась, что нечаянно нарушила обет молчания.
– Ты Соньке сказала, что Осетров в лыжном костюме из дома ушел, чем, так сказать, подписала ему смертный приговор.
И Петрик довольно засмеялся. Вот смеяться ему было нельзя – лицо его не было приспособлено для смеха, оно стало глупым и гнусным. Впрочем, Лидочка вынуждена была себе признаться, что ее суждение необъективно. Она ненавидела эту рожу как воплощение всех современных пороков больного общества и как холодного мерзавца – он не мог показаться ей красивым или привлекательным.
– Я вычислил, – сказал Петрик. – У меня котелок не зря привинчен. Я вычислил, куда он мог рвануть в лыжном костюме – не в Ригу же! Значит, близко от Москвы. А дачи у него нет. Значит, в какое-то такое место, где холодно и неуютно. С целью – отсидеться и спрятать деньги. А может, и не отсиживаться – хрен его знает. Главное, я понял, где он прячется – на сгоревшей даче, у Аленкиной бабки. Во Внукове. Методом исключения. Сечешь?
Конечно же, секу, подумала Лидочка. Ему нетрудно было сделать такой вывод, особенно если рядом, неизвестно в какой роли – жертвы или сообщницы, находится однокашница и лучшая подруга Аленки, которая знает, где расположено бабушкино пепелище. Пепелище, куда и Осетров не раз ездил со своей любовницей, – хозблок, который лишь в бездомной России может служить уютным шалашом для возлюбленных. Все думали, что дача-то сгорела, а про сарайчик никто не подумал. Но Осетров подумал, а потом и Сонька подумала.
– Я только не мог догадаться, – продолжал Петрик, расстегивая пальто – ему стало жарко, – я не мог догадаться, что он сам деньги ищет. Я сам там не был, но люди, которые там работали, говорят, что он нечеловеческие муки выдержал – и не признался, где деньги спрятал. Такие не выносят. Я ятвягов на это дело отправил. Они русских ненавидят. Им мучить русского – одно наслаждение.
Петрик наклонил голову и внимательно посмотрел на Лидочку.
– Хочешь сказать, что я – убийца? Нет, я никогда никого пальцем не тронул. Мне это доктора не велят. Но ты пойми – довести можно любого. Я тоже хочу быть честным бизнесменом, ездить на своем «Мерседесе» и делать деньги. Но мне не дают! Я живу на помойке, в говне собачьем! Как я выбью свои деньги, если никто не хочет играть честно? Я спать ложусь – боюсь, что не проснусь.