Усталость
Шрифт:
И рядом со всеми этими Руубенами я вижу наконец и нынешнего, того самого, который спускается сейчас по лестнице, противного и симпатичного, чуточку сентиментального, усталого Руубена Пиллимээса, — он уже надоел себе, но все-таки должен прожить всю жизнь с самим собой, как и все люди на свете. Я гляжу на эти фигуры вовсе не с жалостью, честное слово — нет, скорее с тем приязненным холодком, который порождает во мне и чувство карусели, и щекотание, и шипение. Теперешний Руубен уже не гордится тем, что он так умел видеть пчел, он знает, что многие-многие
И, конечно, мне не удается миновать одного воспоминания, столь тесно связанного с этой лестницей. Это было… от шестидесяти шести отнять сорок девять … семнадцать лет назад. В верхнем зале этого самого «Du Nord'а».
— Здорово, Руубен! — Александер (тот самый, который работает сейчас швейцаром) вскакивает и спешит к соседнему столику взять мне стул. — Прошу, сядь же!
«Почему, черт побери, он сегодня так почтителен?» — удивляюсь я. Но удивляться мне приходится недолго: Александер протягивает раскрытый журнал, свежий номер «Лооминга».
— Крепко ты даешь!
Краснею я крайне редко. Но на этот раз я и впрямь чувствую, как мое лицо заливает что-то дурацки теплое.
— Не сердись, что я читаю тут… в кабаке. Уж больно было любопытно.
«Лооминг»… Вышел, значит. Чуть ли не две недели кряду я обходил стороной киоски, хоть и понимал, что этим никак не спасешься.
«Лооминг» … Да, я всегда ждал его выхода. Ведь в начале сорокового года в нем напечатали мои первые «настоящие» стихи. Их отнес в редакцию доктор Каррик, отец Маарьи, — сам я еще не решался. И когда их опубликовали, я купил себе десять журналов, раскрыл все экземпляры на одной и той же странице, разложил их в ряд на своем столе, благоговейно смотрел на жирную типографскую краску, жадно втягивал носом ее запах … А теперь…
— Я и не знал, что ты такой ретивый читатель «Лооминга», — пробормотал я, не зная, что сказать.
— А как же! В дни войны я ведь и сам пописывал. Искусство, оно такое, что дашь ему палец, так…
Действительно, Александер тиснул пару каких-то пустяковин во фронтовой газете. Ах, значит, этот человек, у которого даже переносица вспотела от подобострастия, тоже мечтает пролезть в литературу! Но почему все-таки он так подобострастен сегодня? Ведь мои стихи печатаются довольно часто. Да, но это всего лишь стихи… А теперь Александер уже видит во мне кого-то другого — литературного политика! Тошно. Тошно и гнусно… Удрать бы, но Александер уже сделал знак официанту, попросил еще одну рюмку и налил ее до полна какой-то желтой жидкостью. Выпить? Да, выпить я не прочь.
— Хорошо даешь! — Александер подчеркивает ногтем заглавие статьи и мое имя. Сустав его пальца покрыт рыже-золотистыми волосиками. — Руубен Иллиме. «Против космополитизма в нашей литературной жизни» … Бумага могла быть и получше …
Я опрокидываю рюмку и сам наполняю ее снова. Мы чокаемся.
— Знаешь, Руубен, у меня есть к тебе просьба.
— Почему же нет, с удовольствием, — буркаю я и выпиваю снова.
Сейчас эта статья уже лежит, небось, в почтовом ящике Маарьиного отца. Скоро Маарья достанет почту. И доктор Каррик, раскрыв журнал, прочтет оглавление и сразу же заинтересуется, что думает Руубен Иллиме «о космополитизме в эстонской литературной жизни». И начнет натыкаться на свое и только на свое имя…
А что, если сбегать на улицу Пикк, пробраться в парадное и украсть «Лооминг»?
Капля бенедиктина стекает с края рюмки на руку. Это вроде меда: одна-две капли и весь ты уже липкий с головы до ног.
Александер мелет и мелет, а я пью и пью. К столу подходит женщина, и Александер знакомит нас. Я приглашаю даму танцевать. Это жаркая толстая визгунья; когда она лезет под свое декольте поправить какую-нибудь бретельку, наши руки разъединяются, а потом слипаются снова. Какие-то мистические бретельки и несть им числа, ибо то и дело наружу вылезает лента совсем нового цвета.
— Наверно, ваш муж силен в черной магии? — спрашиваю я у нее. Она хохочет, а наши руки разлипаются и слипаются.
Потом мы с Александером идем в туалет. Александер тараторит о том, что значит войти в литературу, а я тем временем рассматриваю круг на стульчаке. На меня накатила черная тоска, и она все разрастается, разрастается до того, что я даже вроде бы трезвею.
— Неплохо бы начать и, так сказать, войти в литературу с какой-нибудь этакой статьи. Да, но я же не знаю литературной жизни. Вот у тебя богатый багаж, ты же лично знаком с этим самым Карриком. Теперь только знай тяни из рукава.
На стене туалета нацарапано эстонское слово «1°11». Чуть пониже кто-то написал химическим карандашом по-русски «сам дурак».
— Войти, говоришь, в литературу… — слышу я свой голос. — С такими статьями не входят в литературу, а выходят из нее.
— Вот-вот! — поддакивает Александер. Он явно ни бельмеса не понял. Мы поднимаемся наверх по длинному-длинному грязно-красному ковру. Садимся за стол, и я вдруг чувствую, что не могу больше видеть этого «Лооминга». Даже и он уже пробенедиктинился. Я медленно беру его, раскрываю и… с треском раздираю пополам. Рвать его очень трудно! Из перекрученного корешка сыплются крошки клея, похожие на высохших клопов.
— Ты что же это делаешь? — вопит совершенно изумленный Александер. — Рвешь свою статью? — Его довольно мужественное лицо становится вдруг придурковато детским, кривой нос и вытянувшиеся от растерянности губы образуют самый настоящий вопросительный знак.
— Лучше поздно, чем никогда!
— Что с вами? — пугается женщина, пытаясь схватить меня за руку.
— Лучше запихните свои бретельки назад под юбку, мадам черная магия!
— Руубен, ты пьян! Эта статья, это же мировая статья! И все как есть правда …