Усталость

Ветемаа Энн

— Но это же боржом! А я просил нарзан, — сказал он все так же дружелюбно и попросил обменять бутылку.

В его возрасте, да что я говорю, и в своем гоже, у меня не хватило бы на такое духу. Официант тупо посмотрел на парня и увидел… Сам не знаю, что он там увидел, но тут же извинился и принес другую бутылку. На этот раз — уже нарзана.

— Вы, кажется, сказали «странный комплот». Не совсем верное слово. Комплот — ведь это что-то вроде заговора, — невозмутимо продолжал он.

— Комплот или не комплот, но странно же, странно, что вы скомпоновали в одно

две столь разных вещи. Кстати, ваш эстет заболевает дизентерией и умирает?

— Так точно.

— Жалко.

— Почему жалко?

— Я уже догадываюсь, каково содержание рассказа … Эстет заболевает, эстет страдает от крайне неэстетичной болезни. Эстета посещают в агонии эстетические видения, эстет умирает чертовски неэстетично. — Все это я сказал ничуть не злобно, с таким парнем, наверно, и невозможно говорить злобно, но мне было поистине жаль, что его рассказ настолько совпал со схемой юношеских рассказов.

— Полагаете, лучше было бы, чтобы оставались и эстет, и дизентерия, но чтобы эстет не болел дизентерией? Но, по-моему, таков сюжет всех рассказов, где существуют эстеты, а что до дизентерии, так она и без того существует всегда. — И он дружелюбно улыбнулся.

— ?

Юноша прихлебывал кофе, запивая каждый глоток нарзаном.

— Так пьют в Бразилии. Кофе по-бразильски. С газированной водой. Газированная вода смывает во рту вкус кофе, так что каждый глоток кажется таким же ароматным, каким бывает только первый глоток. — Он замолчал и, блаженно щурясь, предался дегустации своего напитка, а я занялся селянкой … Но тут он снисходительно сказал:

— Ладно, расскажу вам сюжет своей истории, хотя она вряд ли вас интересует и я побеспокоил вас не ради этого.

Он снова глотнул кофе. Своего кофе по-бразильски.

— Итак, есть эстет и эстет заражается дизентерией. Вы, вероятно, знаете, что определить дизентерию можно лишь по анализу экскрементов… Не испорчу ли я вам аппетит? — Я мотнул головой. — Но эстет отказывается сдавать на анализ экскременты, это кажется ему отвратительным до ужаса. Никто не знает, чем он болен, иными словами, эстет никому ничего не говорит и бежит из дома в лес. Там он умирает от дизентерии. И все.

Парень кончил рассказывать и посмотрел на меня крайне серьезно.

— Весьма… весьма странная история. Вы, что, осуждаете этого эстета? — Я не знал, что сказать.

— Почему осуждаю? Я же не работаю на санитарно-эпидемиологической станции!

— Значит, вы находите, что все это разумно?

— Вовсе нет. Чего же тут разумного?

— Стало быть, это аллегория?

— Не сказал бы. Разве что неосознанная.

— Гротеск?

— Очень жаль, если это производит впечатление гротеска. — Он задумчиво наморщил лоб и озабоченно сознался: — Видимо, в самом деле, хоть я и пытался писать как можно серьезней, без всяких парадоксов.

— Так что же это такое?

— Просто рассказ.

Я подозвал официанта и отказался от эскалопа. Официант осуждающе пожал плечами. Я попросил кофе и бутылку нарзана. Захотелось попробовать, каков на вкус этот «кофе по-бразильски». Парню мой заказ понравился.

— Да-да,

больше ничего не заказывайте. Я слышал, что вы много пьете … — И он снова улыбнулся мне вполне дружелюбно.

— А теперь будьте добры сказать, чем я могу быть полезен. Просто не представляю себе. — Я провел рукой по лбу — лоб оказался взмокшим.

Черт подери! Наверно, я в самом деле жалкая и беспомощная личность, если даже этот парень так… Отец Маарьи — вот он умел производить впечатление! Когда сразу после войны я пришел к нему в первый раз как-никак победителем, освободителем и, к тому же, ставшим на фронте довольно известным молодым поэтом, он после приветствий и первых расспросов растроганно смахнул с глаз слезы и тут же его красный карандаш проворно забегал по принесенным мною стихам. Моя фронтовая гордость мигом испарилась, я спрятал ноги в сапогах под стол и опять превратился в школьника. А этот по крайней мере вдвое моложе меня, но, едва успев познакомиться, уже советует пить поменьше!

— Чем вы можете быть полезны? — прервал парень нить моих мыслей. Многим. Я изучил все опубликованные вами стихи, и у меня возникли вопросы в связи с вашей цветовой гаммой.

— Значит, вы литературовед? Критик?

— До некоторой степени — да. Правда, не в обычном смысле: статей я не пишу.

В поисках спасения я посмотрел на печь, на добротно патриархальную простую печь, ободряюще земную.

— Во втором сборнике вы связываете печаль и резиньяцию с серым цветом. Кстати, печальных стихов у вас не так много, но они-то меня и интересуют, как самые сильные. Вот. Потом печаль становится черной, чернильно-черной, а в последней книге уже появляются грязные тона. Знаете, вот эти стихи «Больное утро» — так в них обои картофельного цвета приобретают характер чуть ли не лейтмотива. Не правда ли?

Мне никак не удавалось зажечь сигарету.

— Возможно… Но я никогда не выбираю эти краски сознательно.

— Естественно. Сознательно и нельзя, — наставительно сказал он. — Во всяком случае, в хороших стихах, а у вас попадаются и очень хорошие, цвет и смысл нерасторжимы. Если изменить цвет, сразу станет искусственно. Абсолютно в этом уверен.

— Грязные тона… Это плохо?

— На такой вопрос невозможно ответить, — сказал парень и принялся завязывать нелепо длинный шнурок на своей бахиле. Потом он снова вылез из-под скатерти с покрасневшим от напряжения лицом и спросил: — Я вам не надоел?

— Нет.

— Когда надоем, скажите.

— Скажу.

— Простите, но я ужасно хочу узнать, по-прежнему ли ваша резиньяция картофельного цвета.

— Резиньяция? Пожалуй… я не знаю… — Мне захотелось ущипнуть себя за нос. — Вы только и говорите о какой-то там резиньяции. Думаю, не так уж много у меня этой резиньяции. И еще одно. Не вульгаризаторство ли это — так… так оперировать цветами? Ну, что вы из них можете вывести?

— Выводов я не делаю, — спокойно объявил он. — Меня попросту интересует расцветка мыслей в разные периоды биографии автора. У всех других экземпляров тут существует какая-то связь.