Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

Бунин Иван Алексеевич

19 мая.

Фондаминский: Вы говорите, мужик лентяй. Но он расковырял шестую часть земного шара. Никуда не годный народ, а создал лучшую литературу в мире, создал лучшее государство по могуществу, обработал большую часть земли.

Ян: Русский народ так же талантлив, как и всякий другой народ. Всякий народ талантлив по-своему. Русский мужик не любит ковырять на одном месте. Поковыряет и идет дальше. Он не любит, не умеет обрабатывать.

Фондаминский; Никто так много не обработал земли, как русский мужик, однако. Это колоссальная заслуга перед культурой.

Ян: Какая

это заслуга — бросил зерно в землю. Вот испанская культура пришла в Америку и создала кое-что. А у нас что? […] Здесь полмиллиона простых мужиков. Что они делают — прямо золотые руки.

Фондаминский: Франция скорее погибнет, чем Россия. […] Франция разлагается. Поговорите с французами. […] Русский пьяница, а душа крепкая. Пьяный, грозный, распутный, а душа есть. Потому и гунны пришли, что Рим разложился.

Ян: Где борьба, где восстания? Пять студентов в Каире.

Фондаминский: Это неверно. Колоссальное национальное движение. Почему Рабиндранат Тагору дана Нобелевская премия?

Ян: Совсем не потому… Раб. Тагор — это финь шампань и дали ему потому, что он мистичен, что англичане шатаются по востоку и живут у него. Болит душа, болит, вот он и взалкал по Р. Тагору, вот и Возлюбил с большой буквы. И эта мода болезненная, а не здоровый национализм.

[По соседству, как и в прошлом году, должны были поселиться Мережковские. З. П. Гиппиус в письме от 24 мая, между прочим, пишет Вере Николаевне:

Вижу, что жить Нам предстоит отныне На вилле Эвелине С тарелками немытыми, Со ставнями закрытыми Да глаз на глаз с москитами.

[…] Стремлюсь вон из хаотического дома моего и жажду вас, вашей тишины, а москиты — пусть их жрут, меня все равно осталось довольно мало, последняя испанка меня окончательно похудила и состарила. […] Если найдется домашняя баба — примусь писать два романа сразу, и пропади все.

До скорого свиданья. Скажите нашему богдыхану, чтобы ценил свое самодержавие, пока не приехала оппозиция. Когда она появляется, она всегда «подымает голову» (или «лапу»). В данном случае не преминет. Начнет с «запросов»… Может, тем и кончит, а все-таки прежней лафы нет.]

[Запись Ив. Ал. Бунина:]

1 июня (н. с.) 24 г.

Первые дни по приезде в Mont Fleuri [Бунин пишет иногда так, а иногда Mont Fleury. — M. Г.] страшно было: до чего все то же, что в прошлом году!

Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, на его хребты в солнечной дымке… Боже мой, ведь буквально, буквально было все это и при римлянах! Для этого Эстереля и еще тысячу лет ровно ничего, а для меня еще год долой со счета — истинный ужас.

И чувство это еще ужаснее от того, что я так бесконечно счастлив, что Бог дал мне жить среди этой красоты. Кто же знает, не последнее ли это мое лето не только здесь, но и вообще на земле!

[Из дневника Веры Николаевны:]

29 июня.

[…] Был общий обед с Мережковскими. Потом сидели под пальмами, вели легкий разговор на высокие темы. Было приятно.

[Запись

Ив. Ал. Бунина:]

1/14. VII. 24.

Цветет гранатов[ое] дерево — тугой бокальчик из красно-розов[ого] воска, откуда кудрявится красная бумажка. Листики мелкие, глянцевитые, темно-зелен[ые]. Цветут белые лилии — стоят на обрыве против моего окна и так и сияют насквозь своей белизной, полные солнечн[ого] света. С неделю назад собрали апельсинный цвет, флер доранж.

Очень, оч. часто, из года в год, вижу во сне мать, отца, теперь Юлия. И всегдаживыми — и никогда ни малейш[его] удивления!

«Уныние, собран[ное], как зрелые плоды» — Верлэн. «Боевые знамена символизма… молодежь признала в В[ерлэне] своего вождя…» И ни одной анафеме не приходит в голову, какие это колоссальные пошлости!

«Генеральск[ий] бунт в Испании»… Ну, конечно, раз генералы, раз правые — бунт! «Остатки демократич[еской] и социалистич[еcкой] совести…» Даже и совесть-то у этих сукиных детей социалистическая, демократическая!

[Из записей Веры Николаевны:]

28 июля/5 августа.

Холод такой, что даже Мережковский стонет. Третьего дня мы с Яном ездили на острова. Редко хорошо было. На дальнем островке мы провели 1 часа. Точно в сказке. И как только очутились на земле, поразил и ошеломил бальзамический запах пиний и стрекотание цикад. Таких звуков я не слышала нигде, даже на Цейлоне. Цикадами усеяны стволы деревьев. Они цвета коры, некрасивы и не изящны, с перепончатыми крылышками. Мы прошли на западную часть острова. Полежали на земле. Ян умылся по-магометански. […] Около часа лежали, смотрели, думали, молчали. Потом пошли назад. Захотелось есть. Сели за стол под пальмовыми деревьями — потолок беседки — спросили кофе и хлеба. […] Мы спросили, можно ли снять комнату, чтобы провести здесь несколько дней. […] Остров принадлежит монахам и никто не может здесь останавливаться, кроме рыбаков. […] До St. Marguerite мы дошли очень быстро, там стояли 3/4 часа. […] Остров менее поэтичный и более загрязненный. […]

Возвращались, как и приехали, рядом с шофером. Казалось, что ехали на автомобиле. И мне необыкновенно красивой показалась дорога Канн-Грасс.

29 [июля]

[…] Вышли с Яном в город. Дождь. «Осень, осень», — сказал Ян. Зашли к Мережк. Он одет по-зимнему. Она в легком шерстяном белом туалете, штопает его белую рубашку. Ян принес ей рецензию на итальянском языке, где хвалят ее очень. Она слушала с нескрываемым удовольствием. […]

[Из записей Ив. Ал. Бунина:]

4/17Авг. 24 г.

У Пилкиных. Вдова Колчака, его сын. Большое впечатление — какие у него темные, грозные глаза!

10/23 Авг.

Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый.

В 4-ом часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Все точно увешано золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко — совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, совсем в высоте, — стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс.