Устав соколиной охоты

Успенский Михаил Глебович

Васька вскинул руки с портами и похолодел: из куста на него высунулось дуло пищали. Оттуда пахло порохом.

– Ты чего? – спросил Мымрин.

– Ась? – отозвался Авдей не к делу.

В кустах зашипело. Послышались слова «Пся крев», «Курвамаць» и другие полонизмы вперемешку с русскими загибами. Васька завертелся и стал трясти портами, чтобы врагу было трудно целиться. Авдей глядел и думал, что Мымрин просто хочет согреться. Васька решился и бросил порты на дуло. Щелкнуло, да не выстрелило. Васька без страха потянул за ствол и вытянул из куста

мокрого и носатого лиходея. Авдей смикитил, что к чему, подскочил и повязал мокрого его же кушаком.

– Хлопы, – заругался мокрый. – Лайдаки, быдло… – Кто таков? – спросил Васька.

Мокрый надулся и зашипел.

– Пытать будем, – пообещал голый Васька. Авдей согласно кивнул – тоже голый.

– Лотры, – снова заругался пленный. – Негодзивцы!

– Пытай, Авдей! – велел Мымрин.

Пытать приходилось в трудных условиях, голыми руками. Васька пошел срезать хворостину, да Авдей придумал лучше: он страшно ухватил мокрого за гордый нос и принялся неустанно бегать по полю. Очень скоро мокрый замучился и стал на бегу гундеть, что он – пан Дмоховский, человек самого гетмана Сапеги, послан с особым заданием. Авдей отпустил ему нос. Пан изящно встряхнулся.

– То не можно, – сказал он. – То не жечно.

Васька понял, что пан-то дурак. Они стали бить его словесами: Васька с увлечением рассказывал про ката Ефимку, поминал позорное бегство ляхов из Кремля, предсказывал скорое и неизбежное расчленение Речи Посполитой с ее дурацкими порядками. Авдей спел обидную частушку, в которой паны рифмовались со штанами.

Пану стало туго.

– Мелентия старца знаешь?

– Ниць не вем. То пан гетман пжислал меня до Россыи.

– Зачем?

– Стжелить пана Романова.

– Вот изверг! – искренне возмутился Авдей, а ведь забыл, для чего его самого-то наладил сюда старец-еретик.

– А что ж не стрелял?

– Порох подмок…

Грянул выстрел. Видно, там порох не подмок.

– До ног, хлопы! – вскричал пан Дмоховский. – То стжеляе пан Големба!

Авдей прикинул, откуда стрелено, и побежал туда.

– Ано ж, схизматику! – радовался Дмоховский. – Пан Големба – то наша первша шаблюка!

Мымрин оставался спокоен.

– Первша шаблюка, – плюнул он. – Была…

В кустах затрещало. Впервой Васька видел, чтобы Авдей не тащил пойманного под мышкой, а вел. Пана Голембу было бы трудно нести. У него одни усы были в локоть длиной. Авдей завязал мушкетный ствол вокруг шеи пана Голембы и за этот поводок привел. Паны не по-хорошему поглядели друг на друга, и снова послышалось и «пся крев», и «лайдак», и другие грубости, пока Авдей пинками не призвал панов ко взаимной жечности, сиречь вежливости.

Теми же пинками он погнал их в сторону Москвы. Васька шел сзади и думал, что вот надо же – сколько ни хватай, ни имай безвинный народишко для показа верной службы, когда-то и доподлинный вражина попадется!

…Ежели впервые увидать ката Ефимку, можно диву даться: то ли Ефимка маленький, то ли кнут у него большой. Кнут у него нормальный,

обычный, это сам Ефимка недомерок. Да тем и страшнее: поглядишь на него и неволей задумаешься, за какие такие доблести взяли этакую пигалицу в каты? И мороз по спине пробежит…

– Здорово, Ефимушка! – хором грянули соколы, загоняя панов в пыточную. Они сразу сообразили, что с такими панами в приказ показаться не стыдно.

– Здорово и вам, соколики, – пропищал кат. – По сколько вам сегодня государь-батюшка назначил?

Ефимке не привыкать было пороть соколов, особенно в последнее время, вот он и спросил для порядка.

– Нет, не видать тебе нынче наших спинушек! – гордо сказал Мымрин. – Тут слово и дело государево! А это кто у тебя сидит в углу?

Ефимка был говорун.

– А это, – сказал кат, – мордвин Кирдяпа Арсенкин. Сидел Кирдяпа в кружале с шорником, Орехом Сидельниковым. Орех тот ему и скажи: ноги-де у тебя, Кирдяпа, кривые. Тогда Кирдяпа ногу на стол и говорит: «У меня-де нога лучше, чем у государя-царя и великого князя Алексея Михайловича!» Ну, шорник объявил «слово и дело», стрельцы обоих сюда сволокли. И за те поносные слова велено ему, Кирдяпе, отрубить воровскую его ногу!

Соколы захохотали. Человечек в углу вздрогнул и сжался.

– А шорнику награда вышла? – ревниво поинтересовался Мымрин. Не любил он, когда кого-нибудь, кроме него, за донос награждали.

– Орех-то Сидельников? – спросил Ефимка. – Так он у меня еще утресь на дыбе помер, не выдюжил. Доводчику первый кнут!

Соколы еще посмеялись, выпили маленько с Ефимкой и тогда перешли к делу.

– Видишь, Ефимушка, – сказал Васька, – какие у нас тут важные паны-ляхи? Ты бы поспрашивал их как следует, что они нынче утром на Телятиной речке делали? Да пусть Возгря их расспросные речи в точности пишет!

Ефимка так поглядел на панов, что они сами бросились, толкая друг дружку, к писарю Возгре и наперебой начали признаваться, сваливая все друг на друга и на гетмана Сапегу.

– Вон тот усатый, – ткнул Ефимка в пана Голембу, – для дыбы в самый раз. А вон тот носатый, – он ткнул в остального пана, – под кнутом хорош будет…

– Тятенька, – запищал кто-то еще тоньше, чем Ефимка, – Носатому-то еще в ноздри жженой пакли ладно было бы!

– Дело говорит малютка, – обрадовался кат. Из-под стола вылез малец лет пяти, вылитый Ефимка, но без бороды. А все равно, хоть и малец, глядеть на него страх брал. В ручонке малютка держал ладненький кнутик.

– Сынок мой, Истомушка, – похвастался Ефимка. – Пройдет время, и мой срок исполнится: рука ослабнет, глаз завянет. И передам я Истоме Ефимычу кнут этот, яко скиптр…

Запала тишина. Ефимка сообразил, что сказал не к делу.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Мымрин. – Какой такой скиптр? Ты что, себя, ката, с государем равняешь? Да государь не знает, с какого конца за кнут берутся! А вот ты ведаешь ли, Ефимушка, что и на ката кат бывает?

– На меня, что ли? – обиделся Ефимка. – Да я на всю Русь первый кат!