Уставшее время
Шрифт:
Напротив Пантелеймоныча сидели два юных создания: Илья, студент девятнадцати лет, обитавший на шестом этаже с больной матерью, и девушка, изящно расположившаяся на куртке ухажера. Митя знал ее имя — Анна. Иногда встречая ее, он каждый раз поражался тому, с какой легкостью красота находит дорогу в убогие места, вроде их пропащего двора, и одаряет собой увечные души этих мест.
— Просим к нашему шалашу, — закричал изрядно хмельной Матвей. — Будешь почетным гостем на именинах сердца. Фужер гостю!
Мите вручили полный стакан.
Пахло печеной картошкой и огурцами. Матвей выкопал из углей несколько картофелин и, обжигаясь, перебросил Мите. Пантелеймоныч отломил для него полбатона хлеба и достал из пакета несколько пузатых, пупырчатых огурцов.
— Как твоя голова? — спросил Матвей.
— Голова? — удивился Митя. — В порядке. Почему тебя интересует моя голова?
— Вот те на! — сказал Матвей. — Выставляет меня из квартиры из-за своей больной головы, не дает смотреть «Русскую одиссею», а сам опять исчезает до ночи со своими живописными аксельбантами!
Митя слушал изумленно. Он был потрясен способностью Матвея проникать в чужие сны и принимать их на свой счет. Или ему тоже снилось что-то подобное? А может, это был не сон и он в самом деле раздвоился? И где тогда искать отпочковавшуюся половину, в каких краях она теперь бродит? Но, с другой стороны, эта половина никуда от него не сбегала — он поочередно был ими обеими.
— Это абсурд, — сказал он, тряхнув головой. — Я отказываюсь обсуждать эту тему с человеком, не отличающим аксессуаров от аксельбантов. Налей мне еще.
— Ты прав. Водка — лучшее лекарство от абсурда. — Матвей нежно провел рукой по коробке с водкой и достал новую бутылку. — Пантелеймоныч, а ты чего засушенным богомолом сидишь, подставляй посуду, партийные дела завтра на свежую голову будешь решать.
— Хм! На свежую… — пробурчал Пантелеймоныч и с показной неохотой подставил стакан. — Эх, молодежь! Чего обмываем, хоть знаете?
— Пантелеймоныч, не надо политики, ум-моляю, только не сегодня. Лучше смотри на небо и любуйся звездами.
— Это я всегда успею. Ты мне лучше скажи, уважаешь ты нынешнюю власть или нет?
— Я тебя уважаю в данный, чисто конкретный момент, и властями ты меня не запугивай. Я сам себе власть. Они, — Матвей ткнул пальцем вверх, — мне не указ.
— Чего мне тебя запугивать — они тебя уже тыщу раз и без меня на кол насадили. У тебя и без меня глазенапы выпучены на весь белый свет. То-то заливаешь их, чтоб совсем не выскочили.
— Ну, это ты брось, Пантелеймоныч, свою антиалкогольную пропаганду. В приличном обществе находишься. У нас такие разговоры не приняты. Уж лучше валяй, говори, чем тебе тачка Эдика не по нраву. Она тоже — происки режима?
— А ты как думал? — прищурился Пантелеймоныч, оппозиционно воодушевляясь. —
— Социалистический капитализм будет, — мрачно ответил Матвей и добавил: — Загнивающий.
— Во-во. Понимаешь ситуацию, значит, только прикидываешься. Если я сяду на колеса, ты сядешь… хоть это и сомнительно, всякая кухарка сядет за штурвал — где тогда у нас будет голова, а где ноги? Кто страной править будет, если все начнут разъезжать на драндулетах и торчать в пробках? — .Пантелеймоныч поднялся с бревна. — Ну, ребятки, заканчивайте тут без меня. А мне на покой пора.
— Плюнь ты на эту политику, Пантелеймоныч, — пьяно крикнул ему вслед Матвей, успевший перебраться куда-то в темноту. Видимо, уже устроился на ночлег. — Не для нас с тобой она существует. Значит — что? Правильно — ее вообще не существует. И потом…
Что хотел сказать Матвей потом, осталось тайной — водка победила слабое сопротивление аполитичного человека…
Сумерки давно уже сгустились в темную звездную ночь, тихо и нежно стрекотали сверчки. Пламя вяло шевелило оранжевыми язычками, устало клонившимися к земле. Скоро Митя остался один на один с угасающим костром. Матвея нужно было искать в радиусе двадцати метров — позволить ему ночевать второй раз подряд на остывающей земле было бы бесчеловечно. Митя отнес свои вещи наверх и вернулся, прихватив из дома фонарь. По пути встретив одиноко возвращавшегося Илью, попросил помочь затащить в лифт бесчувственного соседа. Матвей отыскался быстро благодаря негромкому храпу. Илья загасил костер, и вдвоем они понесли полутруп к дому. По пути Митя поделился с напарником соображениями по поводу:
— Я тут подумал: странно меняются у людей представления о бесчеловечности и приличиях. Тысячу лет назад ночь под открытым небом была в порядке вещей. На это просто не обращали внимания — где пришлось, там и заночевал. Ничего особенного и шокирующего. То ли дело сейчас: спроси у любого, как он относится к тому, кто проводит ночи на голой городской траве. То есть его даже спрашивать не надо. По физиономии и так все ясно будет. А мы с тобой? Тащим этого пьяницу в дом из опасений за его драгоценное здоровье. Оставить его там было бы негуманно, совесть бы мучила всю ночь.
— Ну, тысячу лет назад на кол сажали из соображений гуманности. Ты вообще не с того конца берешь тему. Меняются не представления о бесчеловечности, а человек. Был он дремуче-вонючим кентавром с представлениями о гуманности как о милости изувера-завоевателя, а стал…
— Старой, ревматической вьючной лошадью, прибранной и ароматизированной, с представлениями о гуманности как о праве на отдельное пятикомнатное стойло с видаком, микроволновкой, компьютером, круглым счетом в банке и семейным дантистом.