Устойчивое развитие

Штапич Мршавко

Дальше нужно было исправно посещать суды – раз или два в неделю, – брать с собой журналистов – то одного, то другого, – и пытаться расширять охват. В общем-то, рутина, которая в первые пару прилетов разбавлялась только другой рутиной – мне по-прежнему нужно было делать сюжеты для телека из user generated content, который по-русски следует называть «какого-шлака-наснимали-люди». Особенно раздражало, когда доставался сюжет о туризме, вроде «30 мест, которые надо посетить в этом году», – и тогда, сукины дети, они снимали вовсе не шлак, а какие-нибудь норвежские фьорды и рыбаков, или парусные яхты, идущие фордевиндом, с поднятыми спинакерами на озере Гарда, или уютные зеленые холмы Швейцарии с овечками, пасущимися на

них, или Рождество в Страсбурге, где счастливые люди пили глинтвейн, гуляя вдоль домов с фахверками. А я сидел в аэропорту и писал тексты, полные плохо скрытой рычащей и завистливой злобы, и, наверное, редактор это почувствовал, поэтому перестал давать мне задания о путешествиях – «как-то ты холодно пишешь, без души, схематично… будто описываешь маршруты, которые следует посетить на танке, выжигая все живое вокруг».

* * *

Платежи за работу и деньги на билеты – раз в две недели, авансом – передавала супруга губера в Москве. Не лишенная обаяния, ухоженная маленькая женщина глядела на меня тревожно на встречах в кафе, и ей было важно только одно: «Как он там?» Они не разговаривали по телефону, на этом настояли адвокаты, они не поддерживали связи, чтобы не сказать лишнего; а лишнее было, и адвокаты это позже нашли, и следователи затем тоже; этим лишним оказалась незадекларированная должным образом – по невнимательности – ее московская квартира, обычная трешка в кирпичном советском доме. Хотя и это мало пригодилось обвинителям – за исключением раздолбайского отношения к чиновничьей декларации, к квартире было не придраться. Все боялись, и этот страх наложил запрет на разговор, на самое важное, что есть между двумя близкими людьми. «Как он там?» – спрашивала она и плакала, но не от чувств, а из-за какого-то дефекта в железах или протоках, отчего слеза раз в несколько минут скатывалась по щеке сама, и она утирала ее салфеткой, походя и привычно, как чешут нос, не замечая того сами, как будто плакать все время – это естественно. «Как он там?» – а я должен был что-то ответить, и через месяц уже привык, и сам начинал доклад именно с этого:

– Был у него, он варил пельмени, слушал Высоцкого, чистил ружья.

– О, это хорошо, значит, все хорошо у него. А пельмени с чем?

– Телятина и какая-то зелень…

– Это дикий чеснок, это любимые его пельмени, это все хорошо, хорошо. А какую книгу читает?

– Я ему дал – без просьбы – Евгения Норина; просто сам в самолете как раз дочитал.

– Что за книга?

– История чеченской войны.

– Это хорошо, очень хорошо, он про войну любит, про армию.

Он тоже спрашивал о ней, но стеснялся, спрашивал будто бы между прочим и обезличенно:

– Тебе заплатили, все в порядке?

– Да, спасибо.

– Что-то передавали?

– Она скучает по вам очень.

– И, небось, считает, что надо было предложение принять, согласиться на условный срок…

– Нет, она понимает, что вы не можете иначе.

Ему предложили: признание вины, особый – сиречь непубличный – порядок рассмотрения дела, условный срок. Губер был тверд: никакого признания, ни за что, никогда. Настоящий «красный» директор. Он мне понравился – напоминал моего несгибаемого деда, не терпящего лицемерия, неправды, неискренности ни в чем, ни на пядь. Губер жил в кирпичном доме 1992 года постройки в обычном, никаком не элитном, занесенном снегом поселке в пригороде. Меблировка, отделка, техника – все было довольно дорогим, качественным, но без капли роскоши, и говорило скорее о том, что здесь живет директор завода, привыкший к крепкому устройству всего вокруг, но не чиновник, который пускает пыль в глаза.

Поскольку адвокаты расстарались и губера перевели под подписку, тот мог появляться на публике. Я набросал концепцию наших действий – от походов на хоккейные матчи команды, которую он чудом сохранил

для города, до общественной деятельности – полагал, что будет верно и весомо, если он поможет в борьбе с точечной застройкой одному общественному объединению. Но главной целью было возвращение в политическое поле.

Циркун тоже зашевелился и начал искать партнеров, которые могли бы пригодиться губеру в этой непростой задаче. Все мы были бодры и планировали свернуть горы.

Однажды мы втроем – Циркун с помощником и я – вышли из квартиры и должны были разойтись в разные стороны. Я заметил машину, которую уже видел во дворе за пару часов до того: вроде бы и неприметная, но черная «десятка» не должна была стоять у подъезда нового дома на главном проспекте города; тут обычно располагались машины подороже. Внутри отечественного корыта сидели двое мужчин. Как только адвокаты свернули за угол (они пришли на встречу пешком), один из мужчин вышел из машины и отправился за ними, а десятка медленно подъехала к углу дома. Я набрал номер Циркуна.

– Не знаю, прав я или нет, но за вами вроде как следят.

– Ну ты и паникер.

– Андрей, я без шуток.

– Наружку я бы быстрее тебя заметил.

– Ладно. Но посмотри, там мужик за вами идет в серой куртке с высоким воротником и черная десятка едет.

– Давай потом, а? И не пей сегодня больше.

Я отправился на встречу с журналисткой, которая затевала фильм про губера. Мы бестолково болтали, выпив по бокалу вина, когда позвонил Циркун.

– Нас слушают, да похрен… – видимо, так адвокат обратился к пресловутому товарищу майору в эфире. – Смотри, они правда за нами ходят. И сбросить пока не получается. Можешь помочь?

– И как?

– Нужны несколько машин. И вызвать надо не от тебя.

– Окей.

– И позвони на другой номер.

– Адрес?

– Вот за этим и позвони.

При помощи журналистки, ее машины и двух вызванных на разные адреса такси, удалось переправить адвокатов на встречу, которая у них намечалась.

– Они не прячутся, – тревожно резюмировал Циркун уже на квартире.

Наружка может быть настырной и намеренной. Это даже не наблюдение, а преследование: постоянное, явное, наглое, с одной только целью – запугать объект. Однотипные мужчины метр восемьдесят, в темных куртках и шапках до бровей, ходят за тобой по пятам, садятся за соседним столиком в кафе… Такая жизнь требует привыкания и выработки навыка. Мне действительно было не по себе, хоть Циркун и обучил азам ухода от топтунов, это отнюдь не легкий трюк, да и применять его просто так нельзя, ведь полицейские соглядатаи хоть и не самые умные люди на свете, но тоже обучаемы.

Встречаться с нужными людьми стало неудобно: мы не сомневались, что в квартире есть прослушка, а в режиме бегства прийти на встречу вовремя, да в заранее (а значит, скорее всего, известное им) назначенное место нереально. Поэтому я постепенно смирился, что надо просто выбирать для встреч шумные места, и первые переговоры о публичном выступлении губера состоялись в ночном клубе: прямо на танцполе я кричал в ухо собеседнице, устроительнице интеллектуального клуба.

– Зал на двести человек устроит? – орала она под трек «Навернопотомучто».

– Это вам виднее! – орал я в ответ.

– Мы можем все-таки поговорить где потише? – срывая голос, предлагала она.

– Нет, за мной менты бродят! – устало кричал я в ответ.

– Ого!

– Да вон они.

И я показал на двоих одетых в джинсы и пиджаки мужиков, которые, оторванные от любимого пятничного караоке и пельменной, смотрелись в клубешнике как инопланетяне, неспособные двигаться в такт музыке. «Почему не могу избавиться от мыслей о тебе? – кокетливый женский голос весьма кстати озвучивал угрюмые взгляды парочки, обращенные на меня. – Одновременно радостно и почему-то гру-гру-грустно» – это прям про ментов на дискотеке.