Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
Раза два Касьян выходил за ворота и, слушая, как уже начала то здесь, то там пошумливать деревня, выглядывал в дальнем её конце Сергунка. Но он, пострел, объявился аж под самый вечер, когда солнце, обойдя Усвяты, покатилось к своей летней обители где-то за ржаным полем. Перекрещенный белыми лямками, волоча за собой пыльную, в листьях лозовую хворостину, Сергунок заскочил во двор один, без Никифора.
— Вот! — протянул он Касьяну
Касьян, недоумевая, развернул синий клочок от рафинадной пачки. Неровными полупечатными буквами там было накарябано:
«Родной брат Касьян Тимофеич. Кланяется тебе твой родной брат Никифор Тимофеич и Катерина Лексевна. А притить мы не можем, со всем нашим удовольствием, а нельзя. Завтра я призываюсь, так что притить не могу, нету время. Серёжка твой говорил, тебя тоже берут. Тогда пойдём вместе. Только возьми своего табачку и на меня. Твой табак добрый. Одно жалею, не увижу матушку нашу, Хросинью Илинишну. Пусть обо мне не убивается. А если пойдём шляхом мимо Усвят, то, может, наведаюсь попрощаться. А так у нас всё хорошо, все живы-здоровы.
Твой родной брат Никифор Тимофеич».
Касьян так и этак повертел сахарную бумажку. До сей минуты ему и не мнилось, что Никифора тоже призовут. Он был на восемь годов старше Касьяна. Правда, после него народились ещё два мальчика, а уж потом сам Касьян-четвёрт. Но те умерли ещё в младенчестве, и остались Касьян да Никифор, как две вереи, между которыми зияли никем не подпёртые эти восьмилетние разверстые ворота. Никифор ещё в первый год женитьбы отошёл от двора, обжился в Ситном на тестевой земле, как раз к тому времени умершего, да и остался там за хозяина. И вот, оказывается, и его берут, старшого. Мать теперь и вовсе разгорюется. Обвыкаясь с этой новостью, Касьян устранённо смотрел на Сергунка, всё ещё стоявшего перед ним с холщовой сумкой и со своим ивовым пропылённым скакуном. Мальчонка отмерил на нём в оба конца вёрст двенадцать, даже немного осунулся лицом, но глаза его распахнуто голубели от исполненного поручения.
— Дак чего там дядя Никифор? Готовится?
— Куда готовится? — не понял Сергунок.
— На войну. Куда ж ещё?
— Не-е! — зазвенел голоском Сергунок. — У них там никакой войны нету.
— Как это нету?
— Дядя Никифор с мужиками на речку ходил. Должно, рыбу ловить.
— Так… А тётка чего?
— А тёть Кать хлеб пекла с маком. А потом чего-то шила. Она и нам колобок прислала. — Сергунок поддал сумку спиной.
— Ага… Ну ясно… А ты-то почему долго? Али забаловался? Мать вон истикалась: нету и нету.
— Ну дак дядя Никифор на речке был! — обиделся Сергунок. — А когда пришёл, вот это написал и велел передать.
Касьян мазнул Сергунка по щеке ладонью:
— Молодец.
Старуха Ефросинья Ильинична, все эти дни горестно молчавшая, неслышная в своём топтании по дому, уже обряженная в новый крапчато-белый платочек, выслушала известие о старшем сыне как-то равнодушно, словно до неё не доходили эти слова или вроде они сами собой разумелись.
— Ну-к што ш… — обронила она, помолчав. — Тади садитесь обедать.
И, ссутулясь, тенью побрела в катаных опорках на кухню, оставив за собой тягостную тишину.
Касьян, сам не ведая для чего, аккуратно свернул синюю бумажку по прежним сгибам и, как налоговую квитанцию, бережно
— Это твоё, Кося, — почему-то шёпотом сказала Натаха, указав на сундук, где высилась горка, прикрытая белым. — Проверь, что не так…
Касьян машинально приподнял край, увидел стопку нижнего белья, ковригу хлеба, кучку яиц, кружку, резную ложку и ещё какие-то узелки и свёртки.
— Табак там? — спросил он о самом главном.
— И табак, и спички — десять коробок. Хватит десятка? А это вот соль в мешочке. Тут мыло. В этом чулке, запомни, тетрадка с карандашом. А в другом чулке — нитки с иголками и пуговками. Курицу ешь сразу, не держи…
— А в сумке что?
— Сухари. Про всякий случай.
— Куда столько всего? Благо ли носить?
— Носить — не просить, Кося. Лишком и поделиться можно.
— Пап! — Сергунок дёрнул Касьяна за брюки. — Пап, а ножик не забыл?
— Какой ножик? — не сообразил Касьян.
— Складничек который.
— А-а…
Касьян сунулся в карман: нож был на месте. Он достал его, повертел в руках и протянул Сергунку.
— Так уж и быть, это тебе.
— А ты? — не решился принимать Сергунок. — Как же на войне-то без ножика?
— Бери, бери. Отца вспоминать будешь.
Сергунок, не веря себе, схватил складник и закраснелся по самые уши. Оглянувшись на Митюньку, который зазевался, упустил этот момент, он юркнул в кутник за полог.
— А бритву я пока не клала, — напомнила Натаха. — Ты сперва побрейся, покуда соберём обедать. И на-ка надень вот это.
Она вложила в Касьяновы руки новую рубаху, которую купила ещё к маю, — чёрную с частым рядом белых пуговиц.
Касьян послушно достал из-за ходиков завёрнутую в тряпицу бритву, нацедил кружку кипятка и, прихватив рубаху, рушник и кругляшок зеркальца, уединился во дворе под навесом. Там он неспешно, старательно выбрился, чтобы хватило дня на три, ополоснул из кружки лицо и надел рубаху, ещё пахнущую лавкой. И пока он собирался к столу, Натаха тоже успела переменить кофту, умыть и причесать ребятишек. Оба они уже сидели рядышком на своих местах и, разобрав ложки, смиренно и нетерпеливо поглядывали, как бабка носила из кухни съестное. На середине стола в глиняной черепушке дразняще парила сваренная целиком курица, потом появились свежие, едва только двинувшие в рост огурцы-опупки, томлённая на сковороде картошка, жёлто заправленная яйцом миска с творогом, блюдо ситных пирогов, распираемых гороховой начинкой с луком, и под конец бабушка подала лапшу: одну посудину поставила на двоих Сергунку с Митюнькой, другую — отцу с матерью, а третью, маленькую, поставила на угол себе.
Не каждый день на стол выставлялось сразу столько всего хорошего. Война войной, не всякую минуту о ней помнилось, как о любой игре, еда же была — вот она, и это обилие пищи невольно настраивало ребятишек на предвкушение нежданного празднества. И было слышно, как они возбуждённо перешёптывались:
— Ух ты! Глянь-кось, пироги! Я вон тот себе возьму.
— Какой?
— А вона. Который самый зажаристый.
— Ага-а, хитленький!
— А кто в Ситное ходил?
— Ну и сто? А я в магазин зато.