Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
– А верно ли, будто немец по часам воюет?
– Как это - по часам?
– покосился на него Афоня-кузнец,
– Ну как... Сказывают: сперва побреется, надеколонится, кофею попьет. А тади уж разбирает ружья и начинает палять в нашу сторону. Пополдничает, снимет сапоги и - на раскладушку. Мертвый час, стало быть. Ну а потом еще сколько-то повоюет. Аккурат восемь часов получается. Вроде как в одну смену.
Афоня-кузнец, с интересом было начавший слушать, досадливо отвернулся:
– Мели, Емеля.
– Что
– И сеять нечего, так видно: брехня. Как это - в одну смену? Война это тебе не фабрика какая.
– Немцу, можа, и хвабрика. Небось для того им всем часы дадены, чтоб глядеть. Сказывают, все, как есть, при часах.
Афоня пыхнул дымом, хмуро задумался, и по грубому крупнопористому лицу его было видно, как бродила под спутанными волосами какая-то упрямая мысль, какое-то несогласие.
– Ну ладно, по часам. А опосля чего делает?
– Как - чего?
– легко удивился Матюха.- Руки моет, ужинает. А потом спать. Ночью они - ни боже мой, чтоб идти куда. Ни за что не пойдет. Все до одного дрыхнут. Токо часовых выставляют. А остальные храпака. Во, гады, культурные какие, а!
Матюха и сам посмеялся такой несуразной аккуратности и тут же, пришлепнув пяткой по голому заду, спугнув присевшего было овода, сообразил:
– Тут бы на них и навалиться, когда улягутся. Тарараму б наделать, шухеру! А то тыкву из кустов высунуть. С глазами. А внутри свечку зажечь. Я еще малым так-то у дороги тыковку пристроил, возле кладбища, дак урядник как хватанул, чуть с коня не слетел.
– Ну и брехать ты здоров,- покрутил головой Афоня.- Сколько тебя знаю, одной брехней жив. Кабы б немец ночью спал, дак не токмо тыкву, а и фитиль пеньковый куда надо вставили б. Хороша брехенька, да, как пуп, коротенька.
– Я-то тут при чем? За что купил, за то и продаю.
– У кого куплено-то, спросить.
– Дак я ж говорил, шуряк ко мне приехал. На проводы. Это уж он меня постриг. А самого его не берут. На него броня наложена. Потому как на железной дороге он. Сцепщиком работает.
– Ну?
– Говорит, поездов, эшелонов на станции - пропасть! Все путя забиты, никак не разъедутся. Бабы, детишки - эуи... куированные называются. Из теих, стало быть, мест, из опасных...
– При чем тут поезда? Ох и талдон!
– Да ты слухай! Я - Емеля, а ты дак и весь Хвома поперечный. Не даст досказать. Чего люди, то и я. Народ бает, может, чего и правда. Не все ж сплошь брехня. Я мелю, а ты сей...
– Ну, ну, валяй.
– Дак шуряку один старичок про то и рассказывал. Потерялся он, отстал от своего поезда, ночь, деться некуда, его и подобрали, привели в служебку.
– Поди, шпиен подосланный, такое брешет.
– Кой там шпиен! Наварили ему картох, поел, пошамкал, а потом под окнами из крана вставленную челюсть споласкивал. А шуряку-то в окно и видно. Доходяга. А так башковитый, про немца долго сказывал. Он еще из самой этой...
– Погоди, погоди,- остановил Лобова Афоня-кузнец. Ежли по самые плечи, дак это ж вроде ведра должно. Ну-ка, надень на себя ведро - куда глядеть-то будешь?
– Дак, можа, там дырки прорезаны.
– Ну-ну...
– И на касках по бокам вроде бы рожки.
– А рожки для чего?
– Энтого я тебе не скажу, не знаю. Они ж не нашенской веры, а может, и вовсе без никакой, потому, должно, и рога. Дак вроде как я уже таких где-сь видал, на картинках. У моей Верки, в букварях, кажись... Тоже с ведром на голове и с рогами.
Матюха озадаченно поскреб в стриженом затылке.
– Во, братки, какую козюлю нам бить придется,- сказал он.- Боись, не боись, а куда денешься? А сапоги у него, сказывают, кованые - не то чтобы одни каблуки, а и вся подошва...
– Ну уж это точно враки,- не согласился Афоня.
– Это ж почему?
– А ходит-то он как, ежли вся подошва? Ну вот давай я тебе на подметку сплошную железку накую - далеко ли пойдешь?
– А черт его знает, как он ходит. Это ж немец! У него вон и штык не как наш - чтоб и человека колоть, и колбасу резать. Все продумано. Дак, может, и ноги у него как у коня...
– Понес, понес неоколесную! Поди макнись вон трохи.
– А чего? Глядь-кось, сколь за десять-то ден прошел Беги бегом - столь не пробежишь.
– Дак на машинах - чего б не пробечь. Что ж у него, пехоты нету, что ли?
– И пехота на машинах.
– Ох ты! Какая ж это пехота, ежли пешки не ходит. Чудно!
– Тебе, вишь, и чудно. Села баба на чудно, наступила на рядно.
Афоня-кузнец сердито заплевал окурок и договорил:
– Подол оборвала, чудно бабе стало.
Матюха умолк и, сунув свой чинарик в песок, стал засыпать его из горсти, хороня под медленно нараставшим ворошком.
Кулик-песочник все еще бегал вдоль кромки, тыкал шильцем в человечьи следы, налитые водой. Время от времени он останавливался и косил черный глазок на мужиков, будто спрашивал: я не мешаю? Но вот по чистым пескам Окунцов пронеслась расплывчатая тень. Кулик замер, так и не опустив поднятую было для очередного стежка лапку. Все трое подняли головы и увидели в ясной полуденной синеве черную букву "Т". Она кружила над плесом, недвижно распластав крылья, и, когда наплывала на солнце, по пескам проносилась быстрая тень. Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами...