Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
– Ладно, поглядим. И еще через цигарку:
– А паче с сеном заминка выйдет, лучше амбар продать, а сена купить.
Уже при сонных ребятишках Натаха принесла сумку и молча принялась перекладывать в нее приготовленное на сундуке. Касьян глядел, как она сперва затолкала белье, всякую нескорую поклажу, сверху положила съестное, а саму ковригу приспособила плоским поддоном к спине - чтоб ловчее было нести.
– Не забыть бы чего,- проговорила она, оглядываясь.- Табак... бритва... Кружку я положила... Должно,
– Про то в дороге узнается,- отозвалась бабушка. Встряхнув раздавшуюся сумку, Натаха затянула шнурок и набросила лямочную петлю. И, завязав, безвольно опустила руки, притихла перед белым мешком с вышитыми на уголке буквами.
– Да! Вот что!
– вскинул голову Касьян.- Возьми-ка ножницы, состриги мне с ребят волосков. Натаха выжидательно обернулась.
– Карточек-то с них нету, с собой взять. Сколь говорено: давай в город свезем, карточки сделаем. И твоей вон нема.
– Дак кто ж знал...- повинилась Натаха.- Разве думалось.
– Дак состриги, пока спят. С каждого по вихорчику.
Она принесла из кутника ножницы и расстелила на столе лоскут. Сергунок и не почуял даже, как щелкнуло у него за ухом... Сероватая прядка ржаным колоском легла на тряпочку. Митюнька же лежал неудобно, зарылся головенкой в бабушкину подмышку, его пришлось повернуть, и он, на миг разлепив глаза и увидев перед собой ножницы, испуганно захныкал.
– Не бойся, маленький,- заприговаривала Натаха.- Я не буду, не буду стричь. Я только одну былочку. Одну-разъединую травиночку. Папке надо. Чтоб помнил нас папка. Пойдет на войну, соскучится там, посмотрит на волосики и скажет: а это Митины! Как он там, мой Митюнька? Слушается ли мамку? Ну вот и все! Вот и готово! Спи, золотце мое. Спи, маленький.
И еще один колосок, светлый, пшеничный, лег на тряпочку с другого конца.
– Не попутаешь, где чей? Запомни: вот этот, пряменький,- Сережин. А который посветлей, колечком - Митин.
– Не спутаю.
– Я их заверну по отдельности, каждый в свой уголок. Может, подписать, какой Митин, а какой Сережин?
– Да не забуду я. Еще чего!
Натаха долго, вопрошающе посмотрела на Касьяна.
– А меня?
Касьян глянул, ответно вспахал лоб складками, не поняв, о чем она.
В своей новой, просторно и наскоро сшитой кофте цветочками-повителью, нисколько не сокрывшей ее несоразмерной и некрасивой грузности, а лишь еще больше оказавшей нынешнюю беспомощность, с маленькой для такого тела, округлой головкой, к тому же еще и простовато причесанной, туго зашпиленной позади роговым гребнем, она в эту минуту показалась Касьяну особенно жалкой и беззащитной, будто сиротская безродная девочка.
– На и меня,- повторила она, засматривая Касьяну в глаза.
– Что - тебя?
– переспросил тот, все еще не понимая.
– Отрежь...- понизив голос, моляще шепнула Натаха и, выдернув гребень,
– Дак почему ж...- проговорил он и, вставая, не сразу выходя из застольного оцепенения, смущенно покосился на мать: содеять такое при ней ему было не совсем ловко. Но та сидела по-стариковски застыло, склонившись над Митюнькой, в рябеньком платке; темные руки, опутанные взбухшими венами, сцепленно обнимали приникшее ребячье тельце, и он сдержанно прибавил: Давай и тебя заодно.
Натаха протянула ему ножницы и, будто на добровольное отсечение, покорно склонила голову.
– Погоди... Так вот и сразу...
– А чего ж еще?
– Дак где стричь-то?
– Неловко распяленными пальцами, скованными грубой силой, он боязно разгорнул мягкие, еще совсем детские подволоски над шейными позвонками.- Тут, что ли?
– А где хочешь,- нетерпеливо отозвалась она.
– Ну дак как... Ты ж не дите. Остригу, да не там...
– А ты не бойся,- пробился ее жаркий шепоток сквозь завесу ниспадавших волос.- Где понравится. Везде можно.
Касьян осторожно, подкрадливо поддел под одну из прядок ножничное лезвие и сам весь стянуто напрягся, почувствовав, как Натаха от неловкого-таки щипка вздрогнула нежной не загорелой на шее кожей.
– Дак и хватит,- сказал он, взопрев, словно выкосил целую делянку.
– А хоть бы и всю остриг.- Выпрямившись, она обеими руками отбросила волосы за спину и, словно вынырнув из воды, встряхнула головой, через силу засмеявшись.- Все и забери. Я и в платке до тебя похожу, монашкой.
– Буробь,- Касьян положил выстриженный завиток на середину тряпочки между Митюнькиным и Сергунковым.
Натаха потом удивлялась своему хвостику, сохранившемуся в этом ее тайничке от прежней детскости, который и сама отродясь никогда не видела и который, оказывается, почти ничем не отличался от Митюнькиного, разве что был поспелее цветом.
– Теперь и не спутай,- сказала она.- Дай-ка я свои узелком завяжу. Как глянешь - узелок, стало быть, я это...
Касьян не ответил, потянулся под стол за бутылкой и, налив себе еще с полстакана, не присаживась, отвернувшись, выпил.
– Ну ладно,- объявил он, утершись ладонью, и забрал со стола кисет.Кажись, все...
Холодно обомлев, поняв, что приспел конец ихнему сидению, конец прошедшему дню и всему совместному бытию, Натаха робко попросила, хватаясь за последнее:
– Поешь, поешь. Что ж ты ее, как воду...
– Чегой-то ничего не идет.
– Ну хоть чаю. Ты и пирожка не испробовал. Твои любимые, с горохом.
– Да чего сидеть. Сиди, не сиди... Пошел я.
Потоптавшись у стола, оглядев растревоженную, но так и не съеденную ни старыми, ни малыми прощальную еду, он нерешительно, будто забыл что-то тут, в горнице, вышел.