Усы (сборник)
Шрифт:
3
Но, может быть, тут отражение жизненной правды? Что людям сейчас до каких-то холстов, гобеленов, фигурок из бронзы или гипса? Среди живописцев ли искать властителей дум? Да и когда они ими были в последние полвека? Теперь-то и вовсе публика читает, читает, ну еще и слушает. Приключения с подпиской прошлой осенью вызвали досаду, волнение в умах, страхи: не конец ли гласности, не сказано ли нам: «Обходитесь без мяса, обойдетесь без слова»? «Не обойдемся!» – прозвучало ответом. (А летом к слову добавилось и действо, телевизоры в пору съезда депутатов не выключали.) Да и в годы тихие, «равнинные», с утопленными страстями и надеждами, люди обращались прежде всего к слову, современников ли, редкому, но сохранявшему честь литературы, или к слову прошлому, упрятанному, закопанному, но и в тайниках и оковах – живому, благотворному. Честное, талантливое на сцене, на экране, в залах музыкальных тоже вызывало отклик в душах.
Или хотя бы волны интереса. А рвались ли люди
Но чаще всего из-за произведений приезжих. Имеющих вековые репутации, доступных «простому» человеку для обозрения, возможно, раз в его жизни. Спасибо за те выставки и за угощения шедеврами. (Правда, в очередях на Волхонке всегда стояло много служивых дам, меньше – служивых кавалеров, вырвавших в учреждениях билет на сеанс, у картин они не задерживались, а утекали в магазины или куда надо, благо было время, но суету в толпе создавали.) Иногда разговоры в публике вызывали и выставки отечественных художников. В особенности если гремели скандалы. Никиту Сергеевича, скажем, доставили на мосховский юбилей в Манеж, и случилось бушевание. Или бульдозерами отрецензировали выставку авангардистов. «Караул устал…» Или что-то там вышло на Малой Грузинской. Что – неизвестно, но вышло. При этом скандальные работы оставались от ведущих о них разговоры в отдалении, что они такое – никто и не знал. Есть, конечно, среди живописцев и личности, их немного, поднявшиеся в сознании их поклонников до уровня самих Юлиана Семенова, Валентина Пикуля, Анатолия Иванова и Иосифа Кобзона, у них происходили выставки в престижных залах, и там толклись. Но интересы и вкусы у патриотов тех выставок были специфические. На выставке Д. Левицкого я долго бродил рядом с подобными любителями. Блистательный Дмитрий Григорьевич оказался для них иллюстратором В. Пикуля. Только что вышел «Фаворит», и тут кстати подоспел какой-то Левицкий со своими картинками. Слышались реплики: «Вон та жена Гришки Орлова, невзрачная баба-то, а вон та, помните, мужиков пробовала для Екатерины, а вот тот по утрам опохмелялся щами из бутылки…» Прикасались к «истории», об искусстве речи не шло… Погруженные в мир обласканного рекламой собственного мастера купеческого портрета, ныне еще и названного художником коммерческо-благотворительным, восхищались ювелирными изделиями и мехами – волос к волоску, как живые – влиятельных и «нужных» персонажей. Не об искусстве и сущности рассуждали и на выставках И. Глазунова. В раскрасках, многометровых и среднескромных, пытались углядеть известные лица, их символику и роли во внутрикартинных концепциях, намеки, толковали их не столь упрощенно и простодушно (как, скажем, поклонники В. Пикуля), а в стараниях возместить хотя бы и разговорах неутоленность в правде об истории Отечества и драматизме бытия. Но расчетливые иллюстрации к истории, снабженные потеками крови, в частности, и оттого, что жидкость в этих потеках казалась притворной, вишнево-клюквенной, чуть ли не сладкой, ощущение драматизма бытия не создавали. Суждение здесь, естественно, субъективное. Но убежден, что первичными в причинах горячности разговоров были – злоба дня, собственная неудовлетворенность явлениями жизни и культуры, а не самодостаточность, самоценность предложенного искусства.
За два года открылись сундуки и короба. И в истории, и в философии, и в литературе, и в кинематографе, и в музыке. И в искусстве изобразительном. Во всеобщем возвращении к здравому смыслу, к реальностям жизни и культуры происходили ломки установленного и высветления вершин. С иронией, увы, печальной, оглядываемся на клетки соцреализма, при которых, впрочем, в вольерах лояльности сытно и удачливо паслись Н. Ефанов, Ф. Шурпин, А. Герасимов, С. Бабаевский, И. Пырьев и прочие. Случались нынче и крахи. Некто, скажем, числившие себя номером один, или два, или три среди духовных пастырей Отечества, а в реальности оказавшиеся в седьмом десятке, впадали в апокалипсические состояния, обнаруживали тут же гражданскую войну в искусстве и происки коварных вражин. Бог с ними. Таких и пожалеть стоит. Хотя они и теперь при секретарских эполетах и штанах с лампасами. Однако все ясней становится, кто есть кто и в ком есть в обществе потребность. Уровень ценностей приподнялся. И еще будет что достать из закромов. А ведь и теперь явили публике Лентулова, Шагала, Филонова, Малевича, Кандинского, по-иному будут поняты и канонизированные мастера (М. Нестеров, например, со вновь «рассмотренною» публикой «Душой народа», Кустодиев, Петров-Водкин).
Возвращаются долги прошлому («отложенный штраф», по хоккейной терминологии), возвращается Отечеству пласт культуры, без которого движение к реальному существованию невозможно. Но как успеть нам, должникам, все достойное прочесть, прослушать, посмотреть и осознать? Как все в себе вместить и совместить со страстями и заботами дня летящего? Да еще имея под рукой свежие номера газет и журналов. Пытаясь переварить пропущенное, не отнесем ли мы то, что делается сегодня в литературе и искусстве, в свой следующий долг? Не вызовет ли это сегодняшнее лет через двадцать – тридцать запоздалые открытия? Тем более что можно успокоить
4
При таких обстоятельствах и открылась выставка Татьяны Назаренко. (По соседству – французский авангард, этажом выше – Т. Яблонская, «через стену». – долгожданный московско-ленинградско-мюнхенско-нью-йоркский В. Кандинский.)
Татьяна Назаренко – из «семидесятников». При этом она одна, сама по себе. Она из поколении «начитанных», иные ее полотна вызывают мысли об известных мастерах (Брейгеле, Ван Эйке, др.), но тут не заимствования и не подражания; обращения к мастерам необходимы ей в ту или иную пору для разговора с ними, или для опоры из них, или для смысловой цитаты («цитировали» Моцарт, Чайковский, «цитируют» нынче Щедрин, Шнитке). Она беседует с мастерами, но она – одна, сама по себе. Она одна, но в ней – множество Татьян Назаренко.
Эти множества Татьян Назаренко и были известны любителям чуть ли не четверть века. Они и вписывались в движение «семидесятников» разных настроений по выставкам и времени. Тут – поначалу – и некое отталкивание от «сурового стиля». Тут и увлечение уроками Д. Жилинского и В. Попкова. И использование (с иронией непременно) приемов «примитива» и лубка. И «карнавально-балаганное» направление. И стремление возродить ценность сюжетной картины. И, конечно, погружение в отечественную историю.
Назаренко – из «семидесятников». Но талантливый художник, следуя совместными дорогами со сверстниками, рано или поздно должен выбрести на тропу Одиночества, стать Единственным, вырваться из плена времени (хотя он все равно в нем останется), тогда он и будет не только лишь перечисляемым представителем группы или поколения, а приобретет самостоятельную ценность для искусства и для общества. Но чтобы понять это, надо иметь возможность увидеть сделанное художником.
Множество Татьян Назаренко после долгих хлопот и мытарств собрались вместе и отравились на выставки в Одессу, Киев. Львов и ФРГ. И вот, наконец, «соборную» Назаренко нам показали в Москве (перед путешествием ее работ в Нью-Йорк). «Соборную», цельную, но, надо полагать, не застывшую, а продолжающую существование человека и художника.
5
Теперь и я, возможно, был из тех тридцати – пятидесяти любителей, которые судили о Назаренко не понаслышке и не по пяти репродукциям. Я видел, что делала Татьяна Григорьевна в последние десять лет. Сам оказывался ее персонажем. В частности, и с пивной кружкой в руке. Думал, знаю, что и как будет на выставке.
Я пришел на Крымскую набережную и…
Не в суете вернисажа, естественно, возникли мои волнения. Там шумели, теснились. Но не было грозы.
Людям свойственна чуткость к энергетическим полям. По самонадеянности или вследствие собственных воображений я полагаю, что чуток к ним. В особенности на улицах Москвы, в замкнутых пространствах, в залах музыкальных и выставочных.
Назаренко получила на Крымской зал-пенал. Коробку-футляр для гигантских шприцев. Товарный вагон. И предзалье. Когда я ходил в этой теснине (а было у полотен человек сорок), я ощущал какое-то томительное напряжение, и будто нечто острое, бьющееся от стены к стене, от картины к картине, пересекающееся с изменением направлений, пронизывало меня. Я поднялся этажом выше. Там была тишина красоты. Тропинки в снегу вели к уюту украинской хаты. Ласковые овалы зелено-лиловых холмов обещали спокойствие. Певучая доброта. И сожаление о чем-то… Я направился к Кандинскому. В космосе его зала звучала музыка (она и на самом деле звучала), и происходило некое колыхание среды, перетекавшее в дальние сферы Вселенной… Вернулся в зал Назаренко. Все то же напряжение, все те же пересечения энергии, пронизывающие и меня.
Молнии возникают не в одной лишь земной атмосфере. Молнии возникают и в атмосфере душевной или духовной. И дело было не в тесноте зала. Живописные, смысловые и даже информационные сущности (или, по афинским мыслителям, «чтойности») собранных здесь полотен находились во взаимодействии друг с другом (и со зрителями, хотя бы с одним из них) и обладали способностью исторгать разряды разных свойств, «положительных» и «отрицательных», отчего и возникали молнии. В зале беззвучно стояла гроза.
Назаренко – художник трагический.
В искусстве распространился тип человека, бьющего себя в грудь, заявляющего, что ему стыдно, что в годы застоя он был нехорош, лгал, угодничал, больше не будет и просит его простить. Конечно, русскому интеллигенту всегда присуще чувство вины за все дурное, что происходило при нем в обществе. Да и вообще за все несовершенство мира. Но я знаю многих людей, которым не должно быть стыдно за то, что они делали (в своем творчестве) в годы неприличий. То есть профессионально они могли сделать все и лучше. Но от таких неудовольствий никогда не уйдешь. Однако были люди в любом роле деятельности, какие не лгали, позволяли себе быть честными, то есть быть самими собой, и им теперь не стыдно.