Усы (сборник)
Шрифт:
2006
Кирилл Решетников Потерянных поколений нет и быть не может [5]
Автор книг «Альтист Данилов», «Аптекарь» и «Шеврикука, или Любовь к привидению», Владимир Орлов выпустил новый роман «Камергерский переулок». В интервью корреспонденту «Газеты» Кириллу Решетникову писатель рассказал о своем восприятии современной жизни и о том, как она отражена в романе.
– Два главных героя «Камергерского переулка» – москвичи на середине четвертого десятка лет, представители поколения, от вас несколько отдаленного. Вы, очевидно, наблюдали за людьми этой возрастной категории?
–
– Сергей Прокопьев, один из центральных персонажей романа, в свое время работал инженером, имел патенты на изобретения, занимал достойное место в жизни, но потом утратил его, вынужденно стал мастеровым. Случай очень типичный – может быть, тут есть основания говорить о потерянном поколении?
– Потерянных поколений и лишних людей в моем представлении вообще нет и быть не может. Все люди существуют сами по себе как личности. В романе ведь есть отдельный пассаж, немного, что ли, публицистический или эссеистский, по поводу слов Гертруды Стайн, которая обозвала потерянным поколением Дос Пассоса, Хемингуэя и Фицджеральда. Какое же они потерянное поколение? Стайн просто воспроизвела слова автомеханика, который отозвался о своем подсобном рабочем. Тот, дескать, воевал, нужного опыта у него нет, и с точки зрения автомеханика это потерянное поколение. Чисто субъективный взгляд. Потом это выражение вошло в обиход – социологический и не только. Оно стало употребляться на Западе, а теперь у нас некоторые объявляют потерянным поколением сами себя, плачутся в жилетку. В любых обстоятельствах все зависит от самого человека. Или он чего-то добивается, если это ему нужно, или плачется, оправдывая себя. Вот Соломатин в моем романе – он как раз такой. Фразер, способный ко всяким самооправданиям. Не таков человек творческий, желающий жить нестыдно – нестыдно для себя самого. Соломатин желает жить нестыдно, но у него не получается. Нет никаких потерянных поколений. Другое дело, что нынешние люди возраста моих героев выбирают корпоративную жизнь и загоняют себя в такие рамки, что потом им самим тошно становится. У них наверняка есть стремление к бунту или к чему-то подобному. Потому что невозможно долго существовать в соответствии с понятиями узкого сообщества, соблюдая не самые блестящие правила и добывая средства в первую очередь не для себя, а для хозяев. Таких людей, конечно, просто жалко.
– В «Камергерском переулке», по-моему, дана более обширная общественная панорама, чем в ваших романах, написанных в 1980-е годы. В новой книге рельефно показана жизнь разных социальных слоев.
– Если взять роман «Шеврикука, или Любовь к привидению», который я пока считаю наиболее серьезной своей работой, то там тоже была попытка это сделать. Правда, во всех предыдущих моих работах один основной герой, а в «Камергерском переулке» все расслоилось. С одной стороны, мне казалось, что я зря так сделал, а с другой – такая структура романа, может быть, дает больше возможностей рассмотреть разные варианты человеческого бытия.
– В книге присутствует мотив бесследных исчезновений. Пропадают не только люди, но и целые здания. Можно ли это понять символически, как констатацию того, что Москва в прежнем своем виде исчезает?
–
– Кстати, эта закусочная, которая находится в центре сюжета и которую называют Щелью – она действительно существует?
– Так в романе же все описано – ее купили, и сейчас там какое-то богатое заведение. А бывшая квартира Сергея Сергеевича Прокофьева в доме напротив, в которой раньше был музей, превращена в ювелирный магазин. Вот вам и все нынешние московские ценности.
– Можно ли, по-вашему, экранизировать «Камергерский переулок»? По-моему, это хороший материал для кино.– Я меньше всего об этом думал. Я все-таки пишу слова, а не зрительный ряд. Но если кто-нибудь возьмется, то я, наверное, соглашусь.
2008
Ольга Андреева Я только сочинитель [6]
За последние 20 лет изменилась не только политическая карта, изменились стиль и жанр эпохи. Множество знаменитых некогда фигур кануло в Лету, незаметно выпало из рук истории. Писатель Владимир Орлов – один из тех, кто остался.
Поступать в Литинститут в последнее десятилетие прошлого века было как-то неловко: гласность все-таки. Казалось, только начни писать – и сразу будет «Война и мир». Впрочем, те, кто все-таки туда шли, подозревали, что «Войны и мира» все же не получится. И им было стыдно. Поэтому я поступала тайно. А когда, пройдя творческий конкурс, приехала сдавать вступительные экзамены, неожиданно пережила сладкий момент славы: в институтском коридоре за спиной шептали:
– Она на прозу прошла, к Альтисту Данилову! В том запредельно далеком 1995 году курс прозы набирал великий и ужасный Владимир Орлов, он же Альтист, он же Аптекарь, в недалеком будущем он же Шеврикука. Пять лет похожий на своих любимых домовых Владимир Викторович входил в нашу семинарскую комнату, смешно шаркал, смешно картавил, смешно сутулился, носил смешные растянутые свитера и рассказывал множество смешных историй. Мы влюбленно и благодарно хохотали, до хрипоты ругались и при этом твердо знали: вот так, сквозь смех и страсть споров, на нас в упор смотрит настоящая большая литература. Больше не бывает.
– В начале 90-х стало понятно, что литература позиции кончилась: никакой автор никуда за собой повести не может. С тех пор у литературы появился какой-то новый статус?
– Ну, в первой половине 90-х еще были остаточные явления. Правда, скандалами своими все союзы настроили людей на то, что писатели – люди скандальные и больше ничего. Но все равно литература-то кой-какая тогда создавалась. А сейчас ее просто вообще почти нет.
То есть сам термин «писатель» превратился неизвестно во что. У нас сейчас все «пишут книги». Причем даже не могут сообразить, что книгу не пишут – пишут повести, романы, рассказы. Даже в книгах жалоб делают записи, но их не пишут. Но этим овощам, которые на каждой коммерческой грядке возникают, – им наплевать.
Как бы ни были плохи писатели, которые сочиняли произведения, становившиеся иллюстрациями к краткому курсу КПСС, они все-таки были озабочены уровнем литературы. Например, Кожевников: его обслуживали два-три человека, которые его тексты редактировали, что называется, – переписывали. Чаковский, тот был главным редактором «Литературной газеты», вроде бы должен был обладать хотя бы грамотным языком, но его тоже переписывали, чтобы хоть какое-то благообразие было. А теперь это никого не беспокоит. Пошла такая безответственная каша…