Утешительная партия игры в петанк
Шрифт:
Шарль выпил стакан, второй, начал расслабляться, третий… и проснулся на следующее утро возле бытовок на стройке. Между энным стаканом и храпом, доносившимся с соседнего кресла, – полный провал в памяти.
Никогда еще собственное дыхание не приводило его в такое… замешательство.
Свет сдавил голову. Он доплелся до колонки, наклонился, ополоснул лицо, напился воды, изверг наружу свое похмелье и начал все сначала.
Как над ним потешался Тотор,[111]
Наконец, тот сжалился и протянул ему бутылку.
– Пей! Друг мой! Хорошо!
Надо же… Впервые в жизни Виктор заговорил по-французски… Кажется, ночь выдалась на редкость продуктивной в деле преодоления языковых барьеров…
Шарль послушался и…
– Spassiba dorogoj! Vkusna! Взбодрился.
Несколько часов спустя он в письменном виде обзывал Павловича кретином, а потом, при встрече, душил его в объятиях.
Ну вот, теперь он настоящий русский.
Начал трезветь в аэропорте, когда попытался перечитать свои… записи (?), а окончательно очухался, когда позвонил Филипп и начал на него орать.
– Слушай, я только что говорил с этим типом от Бекера… И что это еще за херня с обшивкой для двойных балок в В-1. Боже мой, да ты вообще понимаешь, сколько денег мы теряем каждый день? Ты понимаешь?
Шарль отодвинул телефон от уха и оглядел его с подозрением. Матильда, хотя ей самой было на все это глубоко наплевать, без конца повторяла ему, что этот девайс страшно канцерогенен. «Клянусь тебе! Это также вредно, как микроволновка!» О-па, сказал он себе и захлопнул сотовый, чтобы избавить себя от ругани своего компаньона…
Наобум открыл книгу, «в два слова купил семнадцать жеребцов на подбор у старого кавалериста, владельца коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей»,[112] потом проводил Николая Ростова на бал к воронежскому губернатору.
Вместе с ним подцепил «полную и миловидную блондинку» и осыпал ее «мифологическими» комплиментами.
Когда появился муж, быстро встал. Подчинился приказам, показал посадочный талон, снял ремень, сапоги, саблю, редингот и положил их в пластиковый поддон.
Почему-то зазвенел, проходя через рамку металлоискателя, и был отправлен на прощупывание.
Уж эти французы, усмехнулся Никита Иваныч, ухватив жену за затылок, все одинаковые…
11
Он ничего не ел, не притрагивался к алкоголю, травил себе печень шипучими таблетками, тер виски и глаза, закрывал ставни и гасил свет, но от последствий достопамятной пьянки избавиться не удавалось.
Одеваться, есть, пить, спать, говорить, молчать, думать – все, все давалось с трудом.
Иногда ему в голову приходило одно неприятное слово в четыре слога. Неужели это оно зажало его в тиски? Нет, замолчи. Перехитри его. Похудей еще и выберись из этого дерьма. У тебя нет времени на депрессию. Не останавливайся.
Шагай и сдохни, если нужно, но не останавливайся.
Скоро лето,
Он выдержал, он добился.
В частности, добился в регистратуре, чтобы врач принял его без записи.
Он разделся, его взвесили. Пощупали шею, пульс, прослушали легкие. Осведомились, хорошо ли он видит и слышит. Просили выражаться точнее. Поинтересовались характером и локализацией боли: лоб, затылок, шея, зубы, тянущая, острая, давняя, внезапная, постоянная… Или…
– Хоть на стенку лезь, – отрезал Шарль. Вздохнув, проставили дату на рецепте:
– Я ничего у вас не нахожу. Может быть, это стресс? – И потом, подняв голову, – Скажите, мсье… вас что-то тревожит?
Опасность, опасность! – замигало в голове: система защиты из последних сил подавала сигнал тревоги. Не останавливайся, говорили же тебе.
– Нет.
– У вас бывает бессонница?
– Редко.
– Послушайте, я вам выписываю противовоспалительное, но если через две-три недели не наступит улучшение, сделаем томограмму…
Шарль не дрогнул. Доставая чековую книжку, задумался только, сможет ли этот томограф разглядеть ложь.
Усталость… Воспоминания…
Предательство друга, старушек, кастрированных в общественных сортирах, погосты возле железных дорог, унизительную для него нежность женщины, которую он не смог удовлетворить, ласковые слова за хорошие отметки, а еще: тысячи тонн несущих конструкций, которым где-то там в Московской области, возможно, так никогда и не придется ничего на себе нести.
Нет, нет, он не встревожен. И голова ясная, как никогда.
Дома обстановка накалена до предела. Лоранс готовилась к распродажам (или к неделе мод, он не расслышал), Матильда собирала чемоданы. На следующей неделе она улетала в Шотландию, to improve,[113] потом собиралась присоединиться к своим кузенам на баскском побережье.
– А как же твой аттестат?
– Готовлюсь, готовлюсь, – отмахивалась она, рисуя завитушки на полях своих тетрадей. Вот, повторяю стилистические фигуры…
– Я и смотрю… Похоже, стиль «лапша»,[114] да?
Предполагалось, что они приедут к ней в начале августа, недельку проведут вместе, а потом отвезут ее к отцу. Что делать дальше, он не знал. Вроде были какие-то мысли о Тоскане, но Лоранс об этом больше не заговаривала, и напоминать ей о Сиене с ее кипарисами Шарль не решался.
Предложение снять виллу вместе с теми людьми, с которыми его познакомили у свояченицы несколькими неделями раньше, за нескончаемым ужином в ее курятнике из красного дерева, совсем его не увлекало.