Утешительная партия игры в петанк

Гавальда Анна

Шок. Шоковое состояние. Он об этом узнал от Анук. Это когда боль нестерпима, и мозг на время отказывается ее воспринимать.

Полное отупение, без истерики и воплей.

– Так вот почему утки господина Каню, когда им отрезают голову, продолжают носиться, как ненормальные?

– Нет, – отвечала она, поднимая глаза к небу, это просто глупая шутка, ее придумали крестьяне в деревне, чтобы пугать парижан. И это полный идиотизм… Потому что мы ведь ничего не боимся, правда?

Где они могли об этом говорить? Наверняка в машине. Больше всего глупостей она наговорила

именно в машине…

Как все дети, мы были страшными садистами, поэтому под предлогом уроков по биологии старались выпытать у нее все, что было самого кровавого в ее профессии. Мы обожали раны, гной, ампутации, подробные описания проказы, холеры, бешенства. Слизь, судороги, раздавленные кончики пальцев. Понимала ли она, что делает? Конечно. Она-то знала, что мы те еще психи, и при случае добавляла и кое-что от себя, а когда видела, что мы достаточно «подкованы», говорила, как ни в чем не бывало:

– Да нет же… Боль – это ведь хорошо…Это счастье, что она существует… Без нее нам не выжить, парни… Да-да! Мы бы совали руки в огонь, вот ты ругнешься, попав молотком по пальцу вместо гвоздя, но зато у тебя все пальцы целы! Все это я вам рассказываю, чтобы… Да что он там размигался своими фарами? Ну давай, жиртрест, обгоняй! Эээ… на чем я остановилась?

– На гвоздях, – вздыхал Алексис.

– Ну да! Вы должны понять: поделки, барбекю там всякие, это вы усекли… Но потом, вот увидите, из-за каких-то вещей вам все равно придется страдать. Я говорю «вещи», но имею в виду вообще-то людей… Людей, ситуации, чувства…

Мы сидели на заднем сиденье, и Алексис крутил пальцем у виска.

– Если я вижу мигающие фары, я и тебя разгляжу, дурачок.

И все же послушайте! Это важно, то, что я вам говорю! Если что-то в вашей жизни причиняет вам страдания, бегите от этого, дорогие мои. Со всех ног. И побыстрей. Обещаете?

– О'кей, о'кей… Будем делать, как утки, не беспокойся…

– Шарль?

– Да?

– Как ты его терпишь?

Я улыбнулся в ответ. Мне было весело с ними.

– Шарль?

– Что?

– Ты понял, что я сказала?

– Да.

– А что я сказала?

– Что боль – это хорошо, потому что она позволяет нам выжить, но что ее надо избегать, даже если головы уже нет…

– Подхалииим… – простонал мой сосед.

Чем ты прикончила себя, Анук Ле Мен? Здоровенным молотком?

13

Она жила в девятнадцатом округе, рядом с больницей Робер-Дебре. Шарль приехал на час раньше. Прошелся по маршальскому бульвару,^[115] вспоминая сухощавого месье, построившего ее в восьмидесятые годы. Пьера Рибуле, своего преподавателя по градостроительству в Инженерном институте.

Подтянутый, красивый, умный. Который так мало и так хорошо говорил. Он казался самым человечным из всех преподавателей, но Шарль так и не посмел к нему подойти. Рибуле родился за окружной, в дрянном доме, темном и затхлом, и так и не смог этого забыть. Он часто повторял, что, творя красоту, мы приносим «очевидную пользу обществу». Советовал плевать на конкурсы и стараться возродить здоровое соперничество

между мастерскими. Открыл им «Гольдберг-вариации», «Оду Шарлю Фурье», тексты Фридриха Энгельса и, главное, Анри Кале.^[116] Он строил для человека, для людей: больницы, университеты, библиотеки, достойное жилье на месте бывших ашелемов. И умер недавно, в семьдесят пять лет, оставив после себя множество осиротевших строек.

Именно о такой карьере для Шарля, наверно, и мечтала когда-то Анук…

Он повернул назад и стал искать улицу Аксо.

Прошел нужный ему дом, поморщившись, толкнул дверь какого-то кафе, заказал кофе, который не собирался пить, и прошел вглубь зала. У него опять прихватило живот.

Застегивая ремень, увидел, что дошел до последней дырки.

Подойдя к раковине, вздрогнул. Этот тип в зеркале, что за ужасный вид… да ведь это ты, несчастный!

Последние два дня ничего не ел, ночевал в офисе, раскладывая «кушетку трудоголика» – большое пропахшее табаком полиуретановое кресло, не высыпался и не брился.

Волосы (ха-ха!) отрасли, круги под глазами стали темно-коричневыми, голос звучал насмешливо:

– Ну же… Смелее… Последняя остановка на крестном пути… Через два часа мы с этим покончим.

Оставил монету на стойке и вышел на улицу.

***

Она была взволнована не меньше его, не знала, куда девать руки, провела его в безупречно чистую комнату, извиняясь за беспорядок, и предложила что-нибудь выпить.

– У вас нет кока-колы?

– Ох, все я предусмотрела, но вот этого не ожидала никак… Хотя…

Она вернулась в коридор и открыла шкаф, пропахший старыми кроссовками.

– Вам повезло… Кажется, дети не все выпили…

Шарль не решился попросить льда и выпил свою микстуру теплой, одновременно спрашивая, чуть ли не любезным тоном, сколько у нее внуков.

Услышал ответ, вникать не стал, уверил ее, что это потрясающе.

Он не узнал бы ее, если бы встретил на улице. Помнил хорошенькую брюнетку, скорее полноватую и всегда веселую. Помнил, что у нее была пышная задница, и они часто это обсуждали. Еще она подарила им «Бал в замке Лаз»^[117] на сорокапятке. От этой песни Анук была без ума, а они в конце концов ее возненавидели.

– Да помолчите же вы. Послушайте, как красиво…

– Черт, да когда же его наконец повесят, этого парня?!? Мам, мы больше не можем…

Странная копилка, эта память… Джейн, Анук и жених… Вдруг вспомнилось…

Сегодня ее волосы были невообразимого цвета, очки в вычурной оправе, и, ему показалось, что она чересчур сильно накрашена. Под подбородком выделялась разделительная линия тонального крема, брови нарисованы карандашом. Тогда он был не в том состоянии, чтобы думать об этом, но позже, вспоминая то утро, а уж он будет его вспоминать, он поймет. Женщина, активная и кокетливая, готовясь к встрече с мужчиной, который не видел ее больше тридцати лет, не могла поступить иначе. Ну правда!