Утка в яблоках
Шрифт:
Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.
Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, - и "всего делов". Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему - в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землёй.
Не всегда и не все
Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.
Везде...
Везде, и даже там, куда ещё только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъёмная, чёрная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу.
Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.
Считалось дурным тоном задумываться о фактической стоимости такого угля.
Людей в стране хватало.
Спирта тоже.
Конечно, кому не нравилось, могли, не дожидаясь пенсии, добровольно бросить всё, уволиться с работы и покинуть подземку, но... для этого нужно было быть беременной девушкой...
Других вариантов не существовало.
Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.
Господи! Учиться на филолога - моя сокровенная мечта.
Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки желаемое.
На вступительных экзаменах в институт сдала все на "хорошо", а географию на "отлично" - попались "угольные разрезы". Члены приёмной комиссии многое сами впервые узнали от меня.
Шахтёрская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки - как тушью подведены. Я полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.
Лето пятьдесят третьего года.
Я, как и мечтала, - студентка педагогического института. Второй курс позади.
Тогда, счастливая, я не могла себе даже представить, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учёт.
Наверное, весь период учёбы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе. Личную потерю.
Да он был строгий, но как по-другому?
Сталин для всех не хороший или плохой.
Он - ЕДИНСТВЕННЫЙ!
Выбора просто не существовало!!!
Люди слепо готовы были идти по следам его копыт на любые сомнительные дела.
А все дела, на которые
Он заменял собой царя, он заменял Бога, он был многим вместо отца.
По одной простой причине: заблаговременно царя, Бога и во многих семьях отца - он уничтожил.
Ну а дальше, пользуясь словами махровой антисоветской книги:
...и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому...
Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, всё волновались, достойный ли будет преемник?
Как вообще теперь ЖИТЬ?
Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.
***
Первые студенческие каникулы.
По настоянию родителей еду на всё лето в Карелию, на родину.
Волнуемся: всё ли будет удачно? Как узнаю, кто свой, кто чужой?
По адресу нашла маминого брата - дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины черты. Спазма перехватила горло, ноги подкосились, слёзы навернулись на глаза... Не выдержала тяжёлой паузы:
– Дядя Сеня, не узнаёшь, это я, Оля.
Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели за столом - душами тёрлись.
На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе: зашёл Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не откладывая.
– Я скажу бабушке, что ты моя жена...
К дому он вёл меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идёт: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
– Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, выпрямилась, стала вровень со мной, и начала молча вглядываться, видно, сомневаясь в словах внука.
Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири... Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света... Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная. Встречи были трогательные, запоминающиеся и для меня необычные.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка попросил меня подойти к окну, чтобы он мог получше рассмотреть.