Утка в яблоках
Шрифт:
– Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
– Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств...
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя
Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что раньше в жизни не было такого друга рядом!
В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тётя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе - горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тёнчой.
Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: "С бабушкой, с дедушкой, со своими, говори на родном языке: им будет приятно". Ваня шутил:
– Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
После Щеккилы он отвёз меня в деревню Куккозеро.
Здесь я родилась. И где-то здесь жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно уже их простила. Но ведь простить - не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах - не судья.
В нашем доме размещался магазин.
Мне ещё издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы.
Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли утренней влаги робкими слезинками заблестели на оконном стекле.
Порог. Как защемило сердце, когда переступила его... Грудью упёрлась в спёртую гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон, вырвался у лестницы. Да, что же это, господи...
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу. Нечем дышать. В сильном волнении вышла на улицу.
***
Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия, обгорел в запылавшем тракторе.
Развился рак...
Всё лето отец в подвешенном состоянии мучился от ужасной боли. Но мне отпуск не прервали и даже не сообщили о случившемся. Тяжело больного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села...
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон и слушала его рассказ о невыносимой боли. Он тогда всё считал, что, если бы поел ухи с куккозерской рыбы, поправился бы. Но разве рак желудка ухой вылечишь?...
В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
– Что вы?! Ни в коем случае, в такой день, ничего траурного!
В стране большой праздник - День рождения Великого Ленина.
Значит,
Перед смертью он долго звал меня. Но никто не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе,
которое неожиданно свалилось,
казалось,
раздавит...
А жизнь всё равно почему-то продолжалась...
Летняя сессия, публичка поглотили тоску. Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А, вместе с ней, не будет и учебы.
Педагогическая практика, две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса окончательно зарубцевали боль.
***
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всех состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски - в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь, переезжай! (Я думала от счастья задохнусь).
Как жила в Карелии?
Работала сначала в школе лесного посёлка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту.
А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное...
Направили на работу в райком. Вот это уже было лишнее. Явный перебор.
Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.
Нельзя заходить "на кухню"!
Мама.
Сидела дома.
На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намонтулилась.
Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что её труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценён - отказали в пенсии.
Это был для неё последний удар.
Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз - рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
Уже в больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума...
Меня она стала называть сестрой или Петей.
От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.