Уто

Де Карло Андреа

МАРИАННА: Дело не в словах.

Она свернула на маленькую улочку, остановилась у деревянного домика, похожего на дом Фолетти, но поменьше. Она не открыла дверь, и я тоже не открыл, в домике не было никаких признаков жизни. Мы молча сидели, не двигаясь, и смотрели перед собой.

– А ведь мой отец тоже художник, ты знал об этом? – ни с того ни с сего вдруг сказала Марианна.

– Нет.

– Он полная противоположность Витторио. И по характеру, и по творческой манере. Мой отец вообще очень плохо приспособлен к жизни. Настроение у него меняется каждую минуту. Из-за него мы с братом росли такими неуверенными в себе. Случалось, утром он бывал весел и ласков, но когда я возвращалась

из школы, встречал меня мрачнее тучи, такой угрюмый и подавленный, что я даже пугалась. Иногда он увлекался чем-нибудь или кем-нибудь, но это увлечение очень быстро проходило. Как-то раз он вдруг начал собирать минералы, какое-то время только об этом и говорил, выискивал специальные книги, скупал все, что находил, и даже путешествовал по Европе в поисках новых образцов. А потом, в один прекрасный день, на мой вопрос, как поживают его минералы, он сделал большие глаза: «Какие минералы?» Как будто глупее вопроса и придумать невозможно.

Я пытался представить ее себе в то время: тощая, угловатая, нервная четырнадцатилетняя девчонка из деревеньки Вюртемберг. Наверное, что-то в ее лице уже предвещало сегодняшнее его выражение: взгляд, который ни на чем подолгу не останавливался, настырный и выжидательный.

– Я так привыкла, что у него то и дело меняется настроение, – продолжала она. – Мне казалось это совершенно нормальным, хотя, конечно, это меня не радовало. Но когда мне исполнилось тринадцать лет, в наших отношениях произошел перелом. Потом, много лет спустя, я ходила к психоаналитику и наконец осознала, в чем было дело.

– И в чем же? – спросил я ее, хотя у меня не было никакого желания заниматься вместе с ней психоанализом. И все же мне было любопытно: ее поступки могли приоткрыть передо мной завесу ее поразительной чувственности, мутные потоки которой невольно притягивали меня.

Она схватилась за голову рукой, словно от воспоминаний голова у нее внезапно заболела:

– Мы были на каникулах в Лигурии, в Чинкве-Терре, снимали там на лето дом. Мы проводили там июль и август, а иногда даже сентябрь, отец все время рисовал. Он говорил, что солнце наполняет его вдохновением, хотя потом все его картины оказывались в черно-бело-серых тонах.

Она не сомневалась в том, что я слушаю ее с величайшим вниманием, потому что привыкла к безусловной готовности всех окружающих слушать что угодно и кого угодно. Мне бы очень хотелось прервать ее, но я оказался пленником ситуации, запертым в автомобиле перед покрытым снегом домом незнакомых мне людей.

– Когда я была еще совсем маленькой, – рассказывала Марианна, – мы завели собаку, с тех пор она стала членом нашей семьи. Ее звали Руди. Миттельшнауцер цвета перца с солью. Говорят, шнауцеры – все глупые, но это неправда, наш Руди был очень умен. Отец его любил и часто брал с собой на прогулки. Они гуляли по окрестным холмам долго, часами, Но потом у нашего Руди начались нервные припадки. Такое случается с породистыми собаками. Мы могли спокойно играть с ним, а он вдруг ни с того ни с сего впадал в ярость и норовил даже укусить. Но не из злобы, Руди был добрейшим существом.

Я с грустью слушал, как она с такими подробностями, боясь упустить малейшую деталь, скрупулезно пытается воссоздать передо мной картину того, что случилось столько лет назад, словно и сегодня все это продолжает оставаться жизненно важным. Я легко мог представить себе, сколь безрадостным и нелегким было ее детство: картины отца в сероватых тонах, жизнь немецкой семьи в Италии в начале шестидесятых годов, их искаженное, ошибочное представление о Средиземноморье.

– Мама просто предупредила меня и брата: «Будьте осторожны!», она не делала из этого трагедии. Но как-то

раз мы все вчетвером отправились на прогулку и поднялись на вершину горы, откуда открывался вид на все побережье. День был великолепный, под нами расстилалась серебристая морская ширь, похожая на ожившую ртуть, волны лишь слегка курчавились от ветра. «Вот он, источник истинного вдохновения», – говорил отец, и я тоже ощущала вдохновение, хоть и не была художником. Такое же удивительное вдохновение я испытала потом, много лет спустя, когда приехала сюда. Представь себе, полное единение с мирозданием, которое чувствуешь всей душой. Чувство, которое нельзя выразить словами и постичь разумом. Свами называет это слиянием с Космосом. Перед тобой внезапно открывается все чудо Вселенной.

Я кивал головой, но предпочел бы, чтобы она ограничилась историей с собакой. И еще я предпочел бы, чтобы она говорила по-немецки или по-английски, а не по-итальянски: она не спотыкалась и не подыскивала слова и выражения, и все же некоторые словосочетания, неловкости и шероховатости резали мне слух.

– Ну и вот, когда мы стояли на вершине этой горы и переживали удивительное духовное озарение, нам с братом пришло в голову поиграть с Руди. Мы стали бегать друг за дружкой кругами, и в какой-то момент я случайно наступила Руди на ногу, Руди впал в ярость и укусил меня.

Остановившись, она смотрела мне в глаза. Я не понимал, зачем она мне все это рассказывает и зачем я терпеливо ее выслушиваю, не понимал, в какую странную игру мы оба играем.

Казалось, она вот-вот разрыдается.

– Я схватилась за ногу, крови было много, наверно, он укусил меня где-то рядом с веной, папа это увидел, бросился ко мне, схватил Руди и швырнул его вниз, с горы.

– О Господи! – воскликнул я, но мне казалось, что все это больше похоже на сцену из бульварного романа, чем на ужасный трагический эпизод, я никак не мог воспринять все это всерьез.

Марианна смотрела прямо мне в глаза, всем своим видом выражая глубокие душевные переживания.

– Это было ужасно, – говорила она. – Паришь в таких эмпиреях, а потом сразу, без всякого перехода сталкиваешься с таким зверским насилием. Каким-то первобытным насилием, бесчувственным, бессмысленным.

– А что твой отец? – спросил я ее, не без труда стараясь сохранить серьезное выражение лица.

– Он был в отчаянии. Он все твердил, что хотел только защитить меня. Что потерял голову, увидев мою ногу всю в крови, и уже не владел собой. Потом он расплакался, как ребенок, но я была просто убита. Меня терзала мысль, что мой отец вообще способен на такое.

Я изо всех сил старался оставаться серьезным, но меня разбирал смех, мне казалось, что сейчас он выплеснется наружу, как вода из насоса. В конце концов я все же не выдержал и расхохотался, даже согнулся пополам от смеха. Вся эта сцена прямо стояла перед моими глазами: идиллическая картинка туристского отдыха, нарушенная миттельшнауцером перец с солью, который летит вниз с горы.

Марианна посмотрела на меня удивленно, но не обиженно, через несколько секунд она улыбнулась, а потом тоже начала смеяться. Мне казалось, что этот смех дается ей нелегко.

Я тут же взял себя в руки и перестал смеяться.

– Мне очень жаль, – сказал я ей.

– Нет-нет, – возразила она, – ты прав. Над этим надо смеяться. Но, чтобы смеяться, надо иметь возможность взглянуть на это со стороны, а я долгие годы не могла этого сделать. Долгие годы я боялась этих воспоминаний, и они преследовали меня, как призрак. Я просыпалась ночью в холодном поту и видела моего отца на вершине горы и Руди, летящего вниз.

– И поэтому ты вышла замуж за Витторио? – спросил я ее полушутя-полусерьезно.