Уто
Шрифт:
Я стараюсь подвигать левой рукой, у меня ничего не получается. Пауза, стоп-кадр, рука даже не дрожит. Я не чувствую руку, не чувствую пульса, не чувствую ладони, не чувствую пальцев, не чувствую их подушечек: полная потеря чувствительности.
Доктор Самуэльсон опять улыбается, я бы с удовольствием запустил в него подушкой своей здоровой рукой. Улыбка – плохая новость, с рассчитанным и продуманным эффектом. Улыбка – профессиональная, врачебная – так мне кажется.
– Ты хорошо потрудился, Уто, – говорит он. –
– И что теперь? – спрашиваю я его, раздражаясь оттого, что он зовет меня по имени.
– Теперь ты должен отдыхать, – говорит Самуэльсон. – И благодарить Бога, что рука цела.
– Но я смогу ею пользоваться? – спрашиваю я и вновь ощущаю отчаянное биение сердца, как у затравленного кролика, оно словно пытается выскочить наружу, но я загоняю его обратно.
– Там будет видно, – говорит Самуэльсон. – Пока я не могу сказать ничего определенного.
– И все же? – настаиваю я довольно грубо.
– Ее придется разрабатывать, – говорит он. – Упражнения на снарядах, физиотерапия, йонофорез.
Тон опытного политика, тон профессионального вруна: он двигается и говорит нарочито медленно, опять же для того, чтобы не выглядеть слишком юным. Возможно, он даже красится в седой цвет, я почти в этом уверен.
– И что тогда? – спрашиваю я.
– Можно добиться потрясающих результатов, – говорит Самуэльсон, – если проявить терпение. Но не стоит надеяться на чудо. Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь играть на фортепьяно, по крайней мере левой рукой. – Он смотрит на Марианну, которая, видимо, все рассказала ему про меня. – Чувствительность в ладони и в руке до локтя вряд ли восстановится, хотя со временем двигать рукой ты, скорее всего, сможешь.
– Потеря чувствительности? – говорю я, уже лучше владея своим голосом.
Самуэльсон смотрит на меня, решая, до какой степени может быть со мной откровенным, наконец кивает головой.
– Боюсь, что да, – подтверждает он.
– Отлично, – говорю я. Голос ровный, лицо спокойное, глаза моргают в правильном ритме. Я спрашиваю себя, нормально ли чувствовать себя актером на сцене даже в подобный момент, когда ты только что осознал, что наиглупейшим образом потерял руку, и на самом деле должен вопить от ужаса и злобы?
Марианна и медсестра в восхищении, в лице Витторио, стоящего спиной к стене, не дрогнул ни единый мускул. Доктор Самуэльсон в растерянности, он не очень понимает, с кем имеет дело.
– Постарайся отдохнуть, Уто, – говорит он. – Увидимся завтра. – Он прощается со всеми и выходит в сопровождении ассистентки, которая дожидалась его у двери.
Марианна подходит поправить мне подушки. Витторио смотрит на меня с расстояния в несколько метров, потом решается подойти, дотрагивается до моего здорового
– Мне жаль, – говорит он.
По-моему, он продолжает кипеть от злобы и с трудом маскирует ее словами; возможно, он поколотил бы меня, если бы мог.
Его жена не смотрит на него, она смотрит только на меня.
На цыпочках входят Нина и Джеф-Джузеппе, бледные и растерянные. Останавливаются посреди комнаты, кивками приветствуют меня, спрашивают:
– Как ты?
Я делаю едва заметный жест здоровой рукой, едва шевелю губами, хотя вполне могу говорить. Смотрю на Нину, ставшую наконец пухленькой, вспоминаю, как обнимал ее в лесу и в кухне и что чувствовали тогда мои ладони.
Она смотрит на меня с расстояния в несколько метров, как молодое встревоженное животное, но не решается что-нибудь сказать. Поворачивается к Джефу-Джузеппе, глаза у обоих наполняются слезами.
– Давайте не драматизировать, – говорю я. – Пожалуйста. – Тон у меня гораздо более мелодраматичный, чем я бы того хотел. Улыбаюсь, приосаниваюсь. Думаю: какая горькая ирония! Потерять руку ради того, чтобы бледная женщина, одетая, как монашенка, могла запихнуть в свою печь как можно больше дров и потом изнемогать от жары, словно она в тропиках.
Но, в общем, что-то в этом все-таки есть, мне даже нравится, и убиваться я не собираюсь, а если взглянуть на меня со стороны, то выгляжу я совсем даже неплохо. Видимо, меня так накачали успокаивающими и обезболивающими, что мне на самом деле все стало до лампочки.
Через дверь
МАРИАННА: Зачем ты заставил его пилить?
ВИТТОРИО: Он сам захотел.
МАРИАННА: Ты не должен был.
ВИТТОРИО: Он настаивал. Он вырвал пилу у меня из рук.
МАРИАННА: Ты не должен был уступать.
ВИТТОРИО: И теперь ты считаешь меня виноватым?
МАРИАННА: Ты и виноват.
ВИТТОРИО: Я только предложил ему поехать со мной и помочь.
МАРИАННА: Такой замечательный пианист. Играть он больше не сможет.
ВИТТОРИО: Перестань смотреть на меня так, словно все это моя вина.
МАРИАННА: Это и есть твоя вина.
ВИТТОРИО: Вот как? Может, я нарочно все это подстроил?
МАРИАННА: Ты так озлоблен против него.
ВИТТОРИО: Как ты думаешь, почему?
МАРИАННА: Наверно, потому что он такой молодой, чистый и впечатлительный.
ВИТТОРИО: Бедняжка!
МАРИАННА: И ему так много дано от природы.
ВИТТОРИО: А я старый, грешный, бесчувственный, и мне ничего не дано от природы.
МАРИАННА: Уверена, ты возненавидел его сразу.
ВИТТОРИО: Откуда ты знаешь?
МАРИАННА: Догадалась. Не такая уж я дура.
ВИТТОРИО: Ах вот как? И как же ты догадалась?
МАРИАННА: Ты так себя вел.
ВИТТОРИО: Когда?
МАРИАННА: Все время.