Утоли моя печали
Шрифт:
Следующий день начался дождем. Не звонким весенним, а тусклым, унылым и безнадежным. Все небо затянули тучи, тяжелые и однообразные, как солдатские шинели. Порывы резкого холодного ветра гоняли по улицам стружки, обрывки рогож, ветошь и паклю. Но Москва уже ни на что не обращала внимания, продолжая пилить, рубить, стучать, красить и грохотать.
– Не придет он, барышня, – сказала Феничка, вручая Наде раскрытый зонтик.
Но Ваня пришел и терпеливо ждал именно там, где вчера условились: под аркой городской Думы.
– Не промокли?
– Нет. Я бегом, Надежда Ивановна.
И
– Подождем, пока Феничка сбегает в лавку.
– Зачем? – удивилась Феничка.
– Мужской, – кратко пояснила Наденька.
– Ага!..
Феничка убежала, и молодые люди остались одни. И молчали, но – по-разному. Ваня маялся в поисках начала беседы, а Наденька спокойно улыбалась доброй взрослой улыбкой.
– Я… То есть вы себя чувствуете?
– Чувствую, – несколько удивленно подтвердила Надя. – А вы себя?
– Я забыл спросить как?
– Замечательно. А вы, Ваня?
– И я замечательно.
Феничка принесла большой мужской зонтик.
– Держите крышу, господин Ваня.
– Что вы! Что вы! – Иван замахал руками и даже попятился. – Это совершенно невозможно.
– А болеть возможно? – спросила Наденька. – Простудитесь, и тетя не пустит вас на коронацию.
– Но я не могу…
– … гулять под дождем, – закончила Надя. – Но посмотреть, как Москва готовится к великому торжеству, просто необходимо. Берите зонтик, берите, берите. И за мной, поскольку я ваш чичероне на все дни вашего пребывания в Москве.
Сначала они осмотрели четыре обелиска перед городской Думой. Огромные сооружения с декоративными позолоченными щитами и гербами на вершинах. Затем декорационную арку у Большого театра, убранную шкаликами для свечной иллюминации, и обелиск с Императорской колонной на углу Охотного ряда и Тверской.
– Ну и каково впечатление, Ваня?
– Да… – Юноша помолчал, потом добавил со смущенной решимостью: – Много.
– Чего много?
– Не знаю. Теса много, краски. Много формы, она само содержание задавила. Может быть, в этом и заключается русский стиль, Надежда Ивановна?
– Ого! – Наденька с удивлением посмотрела на него. – Да вы, оказывается, совсем не так просты, каким изо всех сил стремитесь выглядеть.
– Я не стремлюсь, – сказал Каляев. – Я…
И замолчал, начав неудержимо краснеть.
Глава пятая
В тот день Надя опоздала с приглашением на обед, потому что Ваня успел отказаться раньше, сославшись на данное тете обещание. Наденька подозревала, что в Москве никакой тети у Каляева нет, но встретила его отказ с известным облегчением, не желая раздражать Варвару ежедневно. Но это облегчение вызвало в ней досаду и какое-то кисловатое, что ли, презрение к себе самой, и домой она пришла в весьма дурном настроении.
– У нас дорогой гость, – по-свойски шепнул Евстафий Селиверстович.
– Кто?
– Громкий.
– Я приду прямо в столовую.
– Нет, нет, Роман Трифонович непременнейшим образом просил пожаловать сначала в гостиную. Обед все равно задержится, господина Вологодова ждем.
«Этого
С помощью Фенички она быстро переоделась, размышляя, кого дворецкий подразумевает под псевдонимом «Громкий». Поправила прическу и, сердито повздыхав, спустилась вниз.
– А вот и наша Надежда Ивановна! – объявил Хомяков.
С кресла поднялся коренастый немолодой господин с аккуратно подстриженной бородкой, но Наденька смотрела не на него. Она не могла оторвать глаз от бронзового жетона с вензелями государя императора и императрицы в центре на голубой эмали. «Это же корреспондентский значок!..» – мелькнуло в голове.
– Василий Иванович Немирович-Данченко, – представил гостя Роман Трифонович. – Наш старый друг.
– Старинный, – улыбнувшись, поправила Варвара.
– Слышал о вас давно, читал вас недавно, – сказал известный всей России беллетрист и знаменитый еще по русско-турецкой войне корреспондент. – Очень рад знакомству. Позвольте пожать вашу руку, коллега. Гуляли по Москве?
– Мне нравится, когда работают с энтузиазмом. Это ведь тоже праздник, не правда ли?
– И самый искренний, заметьте. А как вам понравилось убранство нашей первопрестольной?
– Кажется… – Наденька на мгновение запнулась, – больше формы, чем содержания.
– Очень точное замечание, Надежда Ивановна, бьющее в цель, что называется. Очевидно, черта внешней неуклюжести – в самом характере всей русской природы. И не задавить ее никакими изобретениями американского технического гения. Пройдет, господа, девятнадцатый век, наступит век двадцатый, а наш Микула Селянинович останется все тем же мощным и добросердечным, но неповоротливым и корявым героем русской фантазии. Наденут на него фрак английского покроя и перчатки не существующего по размерам номера из французского магазина Кордье, научат и говорить на всех двунадесяти языках, а все-таки в самую вдохновенную минуту свою он вдруг так двинет плечом, что английский фрак расползется по всем швам и откроет миру все ту же скромную русскую косоворотку.
– Признайся, Василий Иванович, что ты только что цитировал самого себя, – усмехнулся Роман Трифонович. – Уж слишком вычурно, под стать московским декорациям.
– Не пропадать же хорошим сравнениям втуне! – весело рассмеялся корреспондент. – Надежда Ивановна меня понимает. Не правда ли, коллега?
Наденька кивнула и улыбнулась. Ей сразу же понравился неожиданный гость. Живой и непосредственный, хотя явно тяготеющий к монологам.
– В самом деле, что такое наша первопрестольная? – Василий Иванович испытал новый приступ красноречия, получив девичье благословение. – Холмы да холмы, кривые и узкие улочки да переулочки, примитивные мостовые, которые ремонтируют по два раза в год, а то и почаще. Ужасные, в полном смысле слова, азиатско-отчаянные пролетки с еще более отчаянными лихачами, а сюда вся Европа нагрянула да плюс еще и старый соперник – строгий и чинный Петербург. И чем же прикажете прикрыть средневековость первопрестольной? Проще всего – русско-византийским сочетанием красок. Синей да красной, да сусального золота побольше. А от всего вместе взятого возникает какой-то пряничный… – он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение позабористее, – запах, знаете ли…