Утоли моя печали
Шрифт:
– Ой! – вдруг вскрикнула Наденька.
Она шла по мокрым доскам, нога соскользнула, и каблучок провалился в щель между ними.
– Сейчас, сейчас! – всполошился Каляев. – Феничка, пожалуйста, поддержите барышню.
Он раздвинул доски, осторожно вытащил Наденькину ногу вместе с туфелькой. Спросил озабоченно:
– Не больно?
– Не больно. А каблук – пополам.
– А все потому, что на меня не опираетесь! – рассердилась Феничка. – Самостоятельная какая!
– Так это ж нам в пустяк! – раздался веселый мальчишеский голос.
Рядом с
– Позвольте туфельку. Только присядьте сперва. Вот сюда, под леса, здесь не каплет. Господин гимназист, подсобите барышне.
Надя не успела опомниться, как ее усадили на сухие доски под строительными лесами, предупредительно подстелив мешковину. Рядом оказался артельщик в картузе:
– Из-за нас неудобство потерпели, барышня. Но ничего, коль нога цела. Мой Николка на все руки мастер. На совесть сделать, Николка!
– А мы завсегда на совесть, – Николка сверкнул зубами и куда-то умчался, захватив Наденькину туфлю.
– Сынок мой, – с гордостью пояснил артельщик. – К любой работе приспособность имеет. Что тебе, понимаешь, башмак починить, что по плотницкому делу, что по малярному…
– Дорогу! Дорогу!
– Гляньте-ка! – вдруг воскликнула Феничка. – Чудо какое везут-то!..
Мимо них по Тверской медленно и несколько торжественно проезжала огромная грузовая платформа, запряженная парой мохнатых битюгов. На платформе лежала неправдоподобно большая белужья голова, на сцепленной с нею второй такой же платформе размещалось гигантское, покрытое слизью черное тело, а на третьей – и сам хвост, возвышающийся, будто кусок недостроенного обелиска. Впереди ехал верховой, выкрикивая:
– Посторонись, православные! Посторонись!..
А вокруг бежали мальчишки с восторженными криками, спешили взрослые с гомоном и смехом.
– Чудо-юдо, рыба-кит… – сказал Ваня Каляев.
– Белугу везут, – удивленно заметил артельщик. – К царскому столу, поди. Живую вроде.
– Без воды? – усомнилась Надя.
– Снулую везут-то. Водкой опоили, чуете, барышня?
Вокруг огромной рыбины витал не только речной, но и впрямь водочный запах.
– Ей под зебры тины напихали и водкой поливают, – пояснил артельщик. – К царскому столу, никак не иначе…
– Вот так встреча! Надежда Ивановна, вы ли это?
Перед Надей остановился сопровождавший обоз коренастый мужчина в распахнутом макфарлане, из-под которого выглядывал клетчатый американский пиджак со значком корреспондента на лацкане.
– Василий Иванович?
– Он самый, – улыбнулся в бородку Немирович-Данченко. – Рыбкой заинтересовался. Точнее, не столько чудом этим волжским, сколько реакцией москвичей, непосредственных как дети. И, как дети, прямо упивающихся сенсациями!
– А куда ее везут?
– В Петровский дворец. Прямиком из баржи на Москве-реке.
– А что, господин хороший, в нетрезвом виде, верно? – спросил артельщик.
– Да уж водки не жалеют! – Василий Иванович наклонился,
– Каблук сломала, – вздохнула Наденька. – Надо же такое невезенье. Это – наш друг Иван Платонович Каляев.
– Ваня, – скромно уточнил Каляев, с поклоном пожимая протянутую руку.
– И моя верная Феничка.
– Наслышан, рад познакомиться, – улыбнулся Василий Иванович. – Ну и коса у тебя, Феничка! Можно потрогать?
– Трогайте, если желательно, – чуть зарумянившись, согласилась Феничка.
– Коса – девичья краса, – сказал НемировичДанченко, осторожно взвесив на руке Феничкину косу.
– Готово, барышня! – Откуда-то появился сияющий Николка с туфелькой в руке. – Извольте примерить.
– Как новенькая, – Надя притопнула каблучком. – Спасибо тебе, Николка.
– Чудо-юдо ты пропустил, Николка, – сказал отец. – Рыбину провезли пудов на сто с гаком.
– Где? – встрепенулся Николка.
– Вон, к Трухмальной подъезжают. Поспеешь еще.
Николка тут же сорвался с места, помчавшись вослед обозу. Артельщик решительно отказался от предложенной платы, но перед дюжиной пива не устоял:
– Это с нашим удовольствием. Спасибо, барин.
– Куда направляетесь? – спросил Василий Иванович, рассчитавшись с артельщиком. – Может, вместе пойдем? Меня волостные старшины на обед пригласили. Вам, коллега, было бы весьма полезно с ними познакомиться.
– С огромным удовольствием, Василий Иванович!
Представители волостей России были размещены в театре Корша – любимом театре москвичей. Повсюду, даже в гардеробе одна к одной стояли простые железные койки, застеленные байковыми солдатскими одеялами. А столовая размещалась в зрительном зале: волостных старшин кормили бесплатно два раза в день обедом из двух блюд, к которому полагался стакан водки, а пива и чаю – сколько душа запросит. Степенные, аккуратные мужики сидели все вместе, плечом к плечу – вятские и таврические, иркутские и смоленские, русские и нерусские: черноусые причерноморские греки, рыжеватые, крепкие – один в один, как желуди, – немцы, рослые латыши и литовцы, светловолосые худощавые белорусы, поляки и русины, болгары и сербы, румыны, венгры, молдаване. Здесь были те из подданных России, кто исповедовал христианство: представители иных конфессий размещались отдельно.
– Хлеб да соль! – сказал Василий Иванович, поклонившись общему столу.
– Сделайте милость откушать с нами, господа хорошие.
Дружно потеснились, сдвигая оловянные миски. Кто-то помоложе мигом принес чистые приборы для незваных гостей.
– Ласкава просимо! – пригласил старый, заросший белой до желтизны бородой белорус.
– Здесь следует слушать, – тихо объяснил Наденьке бывалый корреспондент. – Отвечать, только если спросят.
Им тут же наложили по полной миске густых щей, поднесли по стакану водки. От водки молодежь, поблагодарив, отказалась, а Немирович-Данченко со вкусом употребил свою порцию в два приема.