Утонувший в кладезе
Шрифт:
Снежане словно ушат ледяной воды на голову опрокинули. Сглотнула слюну. Привычно чмокнула брата в колючую ланиту. И двинулась прочь. На лестницу, в коридор… Вернее, должна была двинуться. Ибо напрочь не помнила, как добралась до своей комнаты. Пришла в себя, споткнувшись о порог. Ухватившись за спинку стоящего возле двери стула — откуда он здесь?.. — удержалась на ногах. Отлетел в сторону другой, ни в чем не повинный стул, но Снежана его и не заметила. Пронеслась по комнате и, разрыдавшись, бросилась на кровать, уткнулась в подушку.
Уехал! Взял
А впрочем, ничего и не было. Не было!.. Но могло бы быть. Вестимо, могло — ни к чему лгать самой себе… Если бы хоть глазом моргнул, если бы дал понять… Как она вечор обрадовалась ему! Гонор — не в счет, это так, от излишнего воспитания… А на самом-то деле не удержалась бы, никак не удержалась, сказала бы все. Что обожает, что жить без него не может, что готова ради него на любое…
И была готова.
Любить — так любить, бежать — так бежать…
Но он, индо дав волю рукам, вел себя, как вымороженный истукан. Словно и не искал ее. Вернее — не ее искал. Пришел вот: вроде бы и к ней — да не к ней. И когда тискал перси — словно не ее он тискал. И когда колено вдвинул между стегон — какой огонь в животе воспылал! — разочарованно вздохнул, будто обнаружил вовсе не то, что требовалось. Пара дежурных банальностей, и сбежал. Осталось лишь ощущение гигантской, невообразимой ошибки. И невыносимая, как стыд, тоска…
В грудь колотили изнутри чем-то тупым и неотступным. Персты судорожно сжимали подушку. А мысли метались, как вспугнутая неудачливым охотником птица.
Не мог он так… может, мама руку приложила… «какого запаха любовь, какого цвета?»… с нею, Снежаной, — не мог… мало ей оказалось воспитательной беседы с дочерью… «и как она тепла иль холодна?»… или вправду заботы уехать заставили… и должен вернуться… «когда сжечь сердце проще — в знойный межень»… пусть завтра, пусть через год… как больно, о боги!.. «в мороз иль буде на дворе весна?»… все равно стану ждать и дождусь… пусть и волшебник, пусть чародей…
Мысли вдруг споткнулись. Как она давеча — о порог собственной комнаты…
А что, буде именно в этом все дело? Ведь чародей не просто волшебник, а… как они меж собой выражаются?.. «волшебник высшей квалификации»… Погодите, погодите, голубушка! Ведь если присушивать сердце горазды ведьмы, то почему на такое не способен чародей?.. И разве не могло случиться, что он присушил к себе сердце несчастной девицы Снежаны Нарышкиной?.. Скажем, в интересах их проклятого сыска…
Слезы мгновенно высохли. В теснящуюся грудь изнутри стучали по-прежнему — неотступно и безостановочно, но теперь уже другим — острым и жгучим. Персты сжались в кулачки.
Погодите, погодите, голубушка!.. А чем же еще объяснить, что токмо позавчера вы изо всех сил ненавидели его, а ныне умираете от любви? Нешто так в жизни бывает?..
Вестимо, Снежана догадывалась, что бывает, но с нею — с нею! — так быть не могло. И плевать, что ей нравились те взгляды. Если он собирался присушить девицу, наверное, и следовало
Зато теперь становится понятным… нет, не понятным… и не объяснимым… скорее, теперь выглядит возможным его вчерашнее поведение. Если он ее в чем-то подозревал, вполне мог вести себя таким странным образом. Вот только в чем ее можно подозревать? В убийстве Клюя?.. Какая, право, чушь!
Ладно, это не главное. Главное — что с присушкой можно справиться. Пойти, скажем, к какой-нибудь ведьме. Деньги у меня на счету имеются. Папа, правда, проверит — расспрашивать начнет… Ну да папе можно и соврать. Не в первый раз!.. Вот токмо не очень мне хочется идти к ведьме. К ведьме — это было бы слишком просто, слишком не…
И решение вспыхнуло, неожиданное и ослепительное. Как первая молния в ночную грозу.
Что ж, сударь чародеюшко, будь по-вашему!.. Ныне я, так и быть, помучаюсь. Но завтра ждите меня в столице. И вы мне за все заплатите! Уж не обессудьте!.. Впрочем, нет, скандала она, вестимо, устраивать не будет. Не к лицу княжне Нарышкиной устраивать свару. Унизительно это… Просто попросит его снять любовную присушку.
Снежана бурно вздохнула, успокаиваясь. Встала с постели, поправила подушки и покрывало. И села в кресло — обдумывать свою завтрашнюю поездку.
Ибо токмо в этом сейчас было ее спасение.
20. Ныне: век 76, лето 3, вересень
После разговора с Забавой Свет сидеть дома не мог.
Это было все равно что справлять свадьбу на погосте. Так же нелепо. И так же бесстыдно. Как отказаться хоронить собственную мать…
Мысль о вчерашней таинственной трибуне пришла настоящим спасением.
Велел Петру запрягать. Переоделся. Подумав, положил в карман плаща пистолет. Предупредил об отлучке Берендея.
Тот явно что-то почувствовал, но, как и положено эконому, промолчал. Лишь проводил прошмыгнувшую мимо Забаву пристальным взором.
— Готово, чародей! — Петр уже ждал хозяина.
Выйдя из дома, Свет посмотрел налево. Охранители министерства были на месте: желтый шейный платок у возницы сигнализировал об этом со всей определенностью. Таинственной вчерашней трибуны поблизости не наблюдалось, но та вполне могла скрываться за углом Ратной улицы. Свет глянул по сторонам. Экипажи государственной службы пассажирских перевозок раскатывали по набережной в обоих направлениях.
— Куда вас везти, чародей? — Петр выжидательно смотрел на хозяина.
Все равно надо попытаться, подумал Свет.
— По набережной, в сторону Гзеньского моста… А там посмотрим.
Он забрался в карету, прилепился к заднему окошку.
Тронулись. Желтый платок двинулся следом.
Минут через пять Свет понял, что таким образом обнаружить слежку не удастся: трибун на набережной было слишком много.
— Петруша, можем мы найти улочку, не слишком длинную и достаточно свободную от транспорта?