Утопия в России

Нике Мишель

Романтические утопии, обращенные в будущее или прошлое, ставят своей целью возрождение ценностей, отброшенных или подавленных "цивилизацией", они показывают возможные последствия бездумного прогресса. Упадок Европы в 1810 - 1820 годах дал материал для многих маленьких (анти)утопий: цивилизация без добродетели (в классическом смысле) обречена на исчезновение. Первое сочинение такого рода принадлежит В. Кюхельбекеру (1797 - 1846). В Европейских письмах (1819) он рисует картину вернувшейся в состояние дикости Европы, где уже нет ни Парижа, ни Лондона. Отметим, что это первое литературное воплощение зарождающегося мифа о цивилизованной и процветающей Америке, с которой Россия будет сравнивать себя и с которой будет соперничать. В Земле безглавцев (1824), куда герой попадает, путешествуя на воздушном шаре, историософия уступает место сатирической аллегории в духе XVIII века. Земля безглавцев Акефалия (ее столица называется Акардион, т. е. "без сердца") - это Россия: зеркальная утопия должна посредством отстранения заставить читателя искать способы исправления ее недостатков или, по крайней мере, посмеяться над ними (воспитание, порученное наемным восприемникам, телесные наказания и т. д.).

Романтические и антиромантические утопии

Утопии Ф. Булгарина (1789 - 1859), чьи плутовские романы в XIX веке не раз переводились на французский язык, принадлежат к другому политическому лагерю, но тоже отмечены духом сатиры.

Булгарин имел репутацию доносчика и беспринципного полемиста. Он был польского происхождения, служил капитаном в наполеоновской армии, был близок к либеральным кругам (до 1825 года). Его утопии - не просто реакционные поделки. В Правдоподобных небылицах, или Странствовании по свету в двадцать девятом веке (1824) Булгарин решает "в моральных целях посмотреть что делают <...> потомки" в 2824 году. Герой-рассказчик падает в море и приходит в сознание в сибирском городе Надежине (Сибирь стала чем-то вроде Эльдорадо с мягким климатом). Золото и серебро, обесценившиеся благодаря своему изобилию, заменены дубовыми, сосновыми или березовыми дощечками: дерево стало редким материалом из-за вырубок. Почти все животные исчезли, главным источником пищи стало море. Русский стал языком мировой литературы и поэзии, но не забыты только "национальные" авторы: Ломоносов, Державин, Фонвизин. Сам Булгарин и романтики, которых он ненавидел, почили в забвении. Один из самых известных историков - негр, поскольку Африка стала весьма цивилизованной. Арабский сменил французский в качестве языка дипломатии, а для точных наук был создан универсальный язык. Необходимо подчеркнуть поликультурный аспект этой утопии, необычный для России и вдохновленный, кажется, Ю. фон Фоссом. Страсть к экстраполяции заставляет Булгарина придумывать бесчисленные технические изобретения; но технологизм не является для него самоцелью. В Университете изучаются новые дисциплины: Добрая Совесть, Бескорыстие, Человеколюбие, Здравый Смысл, Познание самого себя, Смирение, Нравственная польза истории, Применение всех человеческих познаний к общему благу и т. д. Благодаря этому нравственному образованию (общему для бедных и богатых детей и контролируемому государством) жители Надежина, особенно женщины, являют собой воплощенную добродетель.

Через год, в 1825-м, Булгарин публикует Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли. В этой аллегории (перенявшей сюжет и тон гольберговского Николая Клима, регулярно переводившегося на русский с 1762 года) путешественник, упав в бездну, открывает одну за другой три страны с говорящими именами Игноранция, Скотиния и Светония. Игноранты, малорослые и пузатые, похожие на пауков, видят все свое счастье в еде и питье. Скотиния - страна "полуобразования" и "полуучености". Еда и сон служат здесь мерилом времени (четыре приема пищи и три сна соответствуют двадцати четырем часам). Хвастовство, самодовольство и невежество - общие черты Скотиниотов, под которыми Булгарин подразумевал любомудров и шеллингианцев, прежде всего - В. Одоевского, выведенного в "Невероятных небылицах" "первым философом" Скотинии [Сакулин I, 290]. За сатирой следует идеал Страна света, чья столица называется Утопией. Жители Утопии - те же добродетельные потомки из 2824 года. С юности они привыкли "подчинять страсти рассудку, довольствоваться малым, не желать невозможного, трудиться для укрепления тела и безбедного пропитания, следовательно для приобретения независимости и наконец употреблять все свои способности, все силы душевные и телесные на вспоможение ближним". Судьи дремлют от безделья, взятки неизвестны, женщины заботятся о домашнем очаге и не тратятся на одежду и украшения, "прозаики занимаются развитием и распространением полезных нравственных истин" и живут в полном согласии. Таково это царство Света, которое нельзя определить однозначно (утопия консервативная, благонамеренная и т. д.) наряду с утверждением нравственного порядка и философским антиидеализмом, в описании Светонии приводится критика праздности знати, зовущая ipso facto к отмене рабства. В 1848 году в одном из своих многочисленных "благонамеренных", но порой довольно смелых проектов, обращенных к полицейским властям, Булгарин отмечал неизбежность освобождения крестьян в течение ближайших пятидесяти лет. В других проектах, приближающихся к утопии, он защищал принцип "некоторой гласности, исходящей от самого государства" и "хотя бы тени свободомыслия", при этом выступая не только против социализма, коммунизма и пантеизма (1846), но и против строгой полицейской, антисемитской по духу, цензуры. Он превозносил равенство всех перед законом и ратовал за установление коллегиального правления, рекомендованного Лейбницем Петру Великому [Лемке, 236-347].

Последняя утопия Булгарина Сцена из частной жизни в 2028 году от Рождества Христова продолжает разрабатывать уже знакомые нам нравственные и воспитательные принципы в форме маленькой комедии, герой которой с ужасом узнает о нравах XIX века из найденной им книги Булгарина. Житель будущего с удивлением обнаруживает, что в XIX веке можно было говорить на другом языке, кроме родного, а промышленное сырье страны, населенной ста миллионами "просвещенных жителей", не распродавалось иностранцам. "Да здравствует образование и промышленность'" Булгарин - сен-симонист? В любом случае, он принадлежит времени, когда наука и техника играли все большую роль. Уже в Неизданном путешествии Левшина есть черты "научной фантастики" Булгарин выразил ее существо в самом названии "Небылиц", первого русского научно-фантастического произведения. Этот враг романтиков вводил в свои сочинения юмор, иронию и самоиронию. Романтизм, завороженный прошлым и будущим, использовал возможности новой игры.

В 1830-х годах А. Вельтман (1800-1870), археолог, ученик Стерна и Жан Поля, пишет "исторические" романы, где вновь появляется легендарный Славенск, волшебники и феи живут рядом с реальными героями, и все стилистические, исторические пласты русского языка подняты для создания своеобразного синтеза, проникнутого шишковским утопизмом. Автор отправляется в прошлое на гиппогрифе и узнает, что древние греки были славянами, а Александр Великий - уроженцем Дона: откуда его прозвище Маке-Дон-ский. Такие мифологические и этнолингвистические изыскания имеют много общего с идеями Тредиаковского и Сумарокова. Вельтман путешествует и в будущее. Год MMMCDXLVIII (роман 1833 года) являет картину Босфорании (возрожденной византийской империи), где нет больше ни несчастных, ни бедных, где общественные здания строятся из мрамора и золота, а Верховный Совет помогает править доброму государю (пресвитеру?) Иоанну. Всеобщему счастью угрожает опасность, когда власть оказывается в руках деспотичного Эола, близнеца Иоанна, но возвращение последнего восстанавливает гармонию. Построенный по старой схеме, этот роман одновременно и утопия в манере Staatsroman'a, и настоящий приключенческий рассказ, с пиратами, заговорами, стычками: мир будущего показан изнутри, в действии.

Князь В. Одоевский (1803 - 1869), постоянная мишень булгаринской сатиры, писатель, журналист, музыковед, прозванный "русским Фаустом", заботился не столько об исправлении нравов, сколько о борьбе с идеологией своего времени. Достоевский вспомнит о его апокалиптических антиутопиях, напоминающих Последнюю смерть (1828) и Последнего поэта (1835) Е. Баратынского и, в еще большей

степени, антиутопические эпизоды романов Хераскова, который пользовался формой притчи, но писал в классическом стиле. Город без имени (1839) рассказывает о расцвете и упадке островной колонии учеников Бентама, основанной исключительно на принципах утилитаризма: интересе и пользе. Столкновение личных интересов приводит Бентамию, где, естественно, запрещены искусство и поэзия, к хаосу и нищете. В Последнем самоубийстве (1844) теории Мальтуса доведены до логического предела: Земля стала единым мегаполисом, который взрывают его отчаявшиеся обитатели. Позитивная утопия Одоевского также отнесена в далекое будущее. В форме переписки китайского ученого со своим учеником 4338 год (незаконченное сочинение, частично опубликованное в 1840 году) изображает Россию, ставшую, благодаря научному прогрессу, самой могущественной державой. Другие нации (Англия, Соединенные Штаты) исчезли или разорены экономически. Только Китай сохранил свою мощь, но меньшую, чем у России, политический прообраз которой - консервативное царствование Николая I. Россия - империя, управляемая просвещенным государем (он же - один из лучших поэтов). Государю помогает Государственный Совет, который покровительствует искусствам и наукам (это напоминает проекты Ньютона, Сен-Симона и Новую Атлантиду Бэкона). Технические изобретения - тоннели под горами и морями, "гальваностаты", электрический транспорт, "гибкое стекло" и т. д.
– соседствуют с месмеристскими процедурами (магнитные ванны, развязывающие языки). 4338 год не лишен двусмысленности: историческая память утрачена, смогут ли ученые избежать столкновения с кометой Галлея, ожидаемой в 4339-м? Сомнение и пародия, проникающие в позитивный план утопии Одоевского, превращают ее в то, что Г. С. Морсон называет метаутопией, т. е. утопией, испытывающей самое себя [Сербиненко].

Эта просветительская утопия, отмеченная цивилизаторским мессианизмом, представляет рационалистическую сторону мировоззрения Одоевского. Другая сторона - мистическая: писатель-философ объединяет учение Шеллинга и Сен-Мартена, романтизм и эзотерику, чтобы выразить свою веру во Всеобщее Знание. В Русских ночах (1844), итоговой книге, составленной из разных рассказов (среди которых "Город без имени" и "Последнее самоубийство") и размышлений в форме платоновских диалогов, Фауст восстает против дробления наук и определяет искусство, как высшую форму знания, с помощью которого можно построить лучший мир. Эстетическая деятельность для Одоевского и романтиков - один из путей к "Пансофии".

Утопизм Н. Гоголя (1809 - 1852), отвергнутый целым направлением критики, от Белинского до Набокова и Синявского, но справедливо оцененный сперва А. Григорьевым, потом М. Гершензоном и русскими символистами, тоже эстетического порядка, но это, главным образом, метафизический утопизм: "Сильнее других стран", Россия "чует приближенье иного царства" (VIII, 251 )3. Чтобы оно пришло, необходимо "сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши" (VIII, 417). Но как установить гармонию, которая будет не иллюзорной, преходящей или дьявольской (как в Сорочинской ярмарке, Невском проспекте или Портрете)? Гоголь, с юности мечтавший служить "общему благу", всю жизнь пытался воплотить эту утопию. Сперва он верил в магическую силу слова, искусства, которое может дать "намек о божественном небесном рае" (III, 135; ср. VIII, 440), но может быть и бичом, способным с помощью смеха и сатиры исправлять и очищать сердца (XIV, 34). Однако Ревизор не изменил общества. Не отказываясь от своей "эстетической утопии" [Зенковский], Гоголь стал заботиться прежде всего о "внутреннем построении человека" (VIII, 405) в себе и других: чтобы воскресить "мертвые души" России, необходимо сперва "нужно сделаться лучшим" (VIII, 443). Обращение, возвращение сердца (metanoia) - условие воплощения любой социальной и экономической утопии. Таков лейтмотив Выбранных мест из переписки с друзьями (1846). Художественным выражением этого лейтмотива стал второй том Мертвых душ. "Покуда <человек> хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство", - читаем в наброске письма к Белинскому (XIII, 443). Однако несмотря на свое желание видеть Россию направленной "одним чародейным мановением" "на высокую жизнь" (VII, 23), Гоголь отвергает утопии, устремленные вперед: "Все позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать" (XIII, 79).

Вторая часть "Мертвых душ" должна была показать, как град земной может приблизиться к Граду Божьему: микроутопия Костанжогло, сравнимая с утопией Вольмара из "Новой Элоизы", противопоставлена бюрократической утопии западника Кошкарева. Можно сопоставить вторую часть "Мертвых душ" с двумя утопическими романами Бальзака: Сельский врач (1833) и Деревенский священник (1842) [Елистратова]. Бальзак говорит о Сельском враче, как о "Евангелии действия", "поэтизированном Подражании Христу". "Подражание Христу" (по-французски, несмотря на перевод Сперанского 1829 года) было настольной книгой Гоголя с 1840 года. Утопия Гоголя предполагает политический и социальный status quo, откуда и негодование, ее встретившее. Гоголь видел "сверкающую, чудную, незнакомую земле даль" одновременно в России реальной и преображенной (VIII, 221). Если утопия Гоголя не изменила общества, то, по крайней мере, дала писателю спокойно принять смерть, взойти по лестнице Иакова в то царство, чей образ Гоголь хранил в душе: "Блажен тот, кто живет в здешней жизни счастьем нездешней жизни" (XIV, 102).

Славянофильство или "русская самобытность"

Творения Гоголя - вершина русского романтизма и его преодоление важны вдвойне. Литературная утопия освободилась от государственного утопизма: она больше не служит государю моделью или зерцалом, но является либо местом обсуждения идей, либо художественным экспериментом, либо формой сатиры. Однако она попадает в другую зависимость. Гоголь отвергает путь классической утопии. Его путь - внутренний антипросветительский утопизм, мистический и метафизический, выражающий себя в литературе, возведенной в ранг мистагогии. От Достоевского, Лескова, Толстого до символистов и Солженицына, великим русским писателям присуще такое отношение к утопии и художественному слову. В этих условиях утопическому канону, с его систематичностью, экспликативностью, рационализмом, нелегко укрепиться. С другой стороны, проза Гоголя, перевернувшая русскую литературу и до сих пор ее питающая, остается удивительно близкой к древней традиции, как классической, так и средневековой народной. И это тоже характерно. Мы видели, как поиски нового оборачивались возвращением к старым моделям: фенелоновский Staatsroman Вельтмана, херасковский антиутопизм Одоевского, сатирическая аллегория Кюхельбекера и Булгарина. Сюда хочется прибавить панегирический аллегоризм, возрожденный в драматических сочинениях "придворного драматурга" Н. Кукольника. Можно подумать, что в основе поисков "положительного героя", "положительно хорошего человека" Достоевского, в которые пускается русская литература, лежит старая паренетическая схема, представление о человеческом идеале. Гоголь попытался показать его в образе Костанжогло, но оставил будущему скорее отрицательный образец жанра, вдохновивший Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Сологуба на создание своих воплощений социального и метафизического зла. Так и развивается утопическое письмо - обновляя и перерабатывая традиционные темы и топосы под воздействием внешних влияний, общего движения идей и литературных течений.