Утопленный

Рунин Артур

По тому, как побелело лицо Потапа, как он захолонул с вытянутой дрожащей ладонью, а до смерти испуганный взгляд лежал на чём-то у неё за спиной, Инга поняла, что происходит что-то чрезвычайно опасное. Её ладони непроизвольно старались спрятать живот, интуиция подсказывала, чтобы она молчала и не шелохнулась, и даже не дышала. Крупные слёзы потекли по бледным щекам. Такая сумеречная неподвижность в квартире провисела несколько минут. За тёмным окном сверкнула молния. Настенные часы над холодильником били стрелками в тишине боем курантов. Инге сильно захотелось писать, зарезало низ живота, и она не вытерпела, повернула голову,

чтобы увидеть, что за дрянь разместилась за спиной. Шар мгновенно переместился за её затылком. А когда она повернула лицо к мужу, сфера возвратилась на прежнее место.

Потап прижал указательный палец к губам, и они просидели застывшие ещё минут пять.

Терпеть больше невмоготу, иначе мочевой пузырь лопнет, да и ребёнок застучал ножками, создавал излишнее давление. Инга встала со стула. Шар взметнулся за её затылком, немного увеличился и беззвучно лопнул, обдав светящейся дугой спину Инги. Она закатила глаза, попятилась и упала на стол без сознания. Потап еле успел подскочить и подхватить жену, чтобы она не свалилась на кафельный пол. Он ещё не донёс её до кровати, как она широко открыла и выпучила непонимающие бегающие глаза и брызнув слюной яростно прошептала:

– Вуалуфель!..

От произнесённого слова Потапа сильно затошнило, тело заколотило нервной дрожью, он еле смог проглотить слюну. Он не понимал, почему ему так стало омерзительно на сердце, настолько мерзко, что он едва не выпрыгнул в окно вместе с беременной женой. Потап точно не расслышал, как Инга произнесла – то ли вуалуфель, то ли вуалувель, но он точно знал, что очень хорошо ведает это слово, только почему-то ни черта не помнит. Он не помнит даже лиц, с кем служил, кроме некоторых имён. В его памяти вместо обликов одни лишь тёмные пятна, будто стёртые с земли самим прошлым.

И ему казалось, что прошлое продолжает уходить из его памяти, замещается чем-то другим, чем-то несуществующим или чьей-то чужой прожитой жизнью. Иногда он попадал впросак – помнил одно, а оказывалось сотворено когда-то было – иное.

Потап осторожно опустил жену на босые ступни и когда она обернулась – на него смотрел другой человек, чужой: та женщина, которую он безмерно любил и боготворил, стала той женщиной, какую он будет безмерно презирать и ненавидеть. И перед смертью будет жалеть лишь об одном – почему однажды её не запорол.

Последнее время Инга совсем вела себя отвратительно. То увидит понравившегося молодого артиста или певца в «стеклянной пустышке» и ляпнет, как бы шуткой, что мечтает с ним переспать, то, запоем насмотревшись порнографических фильмов, начнёт в постели сравнивать его с теми «жеребцами». Стала с двоюродной сестрой часто шептаться, мечтательно осклабляться, возносить глаза к небу и томно воздыхать, будто оборачивалась возбуждающими воспоминаниями, грёзами, новыми предвкушениями и, сломав разум, летела в бездну. Глаза всё время чего-то высматривали, ждали и иногда гневались, и проливали, какие-то безутешные, горькие слёзы. Потапу с каждым разом было отвратительно всё это созерцать и один раз он так рассвирепел, что едва не утопил Ингу в ванной, на месяц сделав её шёлковой, ласковой, любящей женой, вихрем летающей джином с подносом. Но уже следующую волну её личного, созданного с сестрой, извращённого эгрегора невозможно было остановить: ни угрозами, ни ласками, ни льстивыми доводами и увещеваниями.

Инга стала часто повторять, что сестра называет

её дурой, за то, что не изменяет, ни разу не загуляла на стороне, хоть бы раз попробовала. Отдать свою красоту единственному мужчине – это так не по-современному, это так по отношению к себе – издевательски, это – не любить себя вовсе и…

Потап помыл чашку под холодной водой и убрал в навесную полку над раковиной, перекрыл кран газа, пробежался глазами по старой кухонной мрачности. Люминесцентные стрелки на часах показывали ровно два часа ночи.

«Уж больно с ретивой радостью провожала, – подумал Потап, – с маленьким сыном за тысячи километров. Инга». Он выключил свет и пошёл в комнату, где спал Макарошка.

Чтобы не разбудить сына, Потап не стал включать свет. Спать не хотелось, ощупывая ладонями темноту зашторенного зала, он тихо прошёл к креслу – посидеть в тишине и поразмышлять, возможно вспомнить что-то упущенное важное. Где-то плескалось море и кричали чайки, крабы рвали рыбу. Он не заметил, как голова склонилась и подбородок уткнулся в грудь, а липкая слюна скатилась с губы под крепким сном. Безмятежность поплыла по душной комнате, изредка проносилось детское сопение.

Потап вздрогнул и разлепил ресницы. Свет из стеклянной люстры тускло струился, бедно освещал комнату. Перед затуманенным взором в маечке и трусиках улыбался Макар, ямки на щеках углубились, а врождённая светлая полоска волос, проходившая от виска через затылок к другому виску, топорщилась, будто наэлектризована, чем-то напомнила разомкнутый терновый венец.

– Пап, ты чего не ложишься?

Потап потянул руку к сыну, чтобы поддеть маленькую носопырку скрюченным пальцем и увидел то, что заставило его рано утром поехать на почту и дать телеграмму жене, сообщить, что выедут только через четыре дня. Потом вернуться, собрать вещи, распроститься с родственниками и матерью, и в обед этого же дня выехать с Макаркой на скором поезде. Вечером что-то убило мать Потапа. Тётка пробовала дозвониться по мобильному телефону и сообщить о трагедии, и чтобы он срочно возвращался. Но Потап пребывал в ярости – в комнате он увидел над сыном несуществующий фильм, как и прошлые два раза, почти на сто процентов оказавшиеся реальностью – и разбил телефон об толчок в туалете поезда и теперь оставался без связи.

3

Потап и сонный Макар, засевший на плечах отца, вышли из поезда в четыре часа ночи. Кипарисы стройным рядом расположились вдоль почти безлюдного перрона, прохлада со стороны величавой воды освежала не в меру, пробирала до озноба. На тени от металлического столба застыл серый круг от часов, стрелки которых на белом циферблате остановили ход на цифре двенадцать, ещё с того момента, когда нога Потапа коснулась перрона после возвращения с войны. В урне-пепельнице из продолговатого отверстия сбоку торчали два засохших цветка – красная роза и белая лилия.

– Взять и подарить Инге, – ядовито произнёс Потап, – на её будущую могилу. – Его взгляд устремился в тёмную даль, пролетел над верхушками деревьев и растворился в туманной мгле: Потап был уверен, знал, что сейчас происходит в его доме. Сгущавшийся клубок мрачных чувств в подсознании предлагал – не ходить и не допускать то мгновение, после которого твой свет падёт и больше не взовьётся. – Чему быть, того не миновать.

Потап спустился с перрона, прошёл подсвеченную низкими фонарями аллею и подошёл к таксистам.