Утреннее море
Шрифт:
С той стороны окошка на него глядели злобно и встревоженно.
Зачем вы вернулись? Чтобы отнять работу у других итальянцев — настоящих, родившихся и выросших здесь? Или чтобы пополнить ряды безработных?
В конце концов, они сами стали причиной своих бед. И не важно, что они были детьми крестьян, которых погнали в Ливию пропаганда и голод.
Каддафи отнял у них все. Вина изначально лежала на Италии. А теперь, через много лет, ответ пришлось нести им. Небольшой кучке обездоленных.
Поначалу они еще чувствовали себя заодно с другими
Они остались одни, словно обезьяны, которых погрузили в кипящее масло. Они ухаживали за своей раной в молчании, нарушаемом лишь вздохами.
У Санты опустились руки. Где-то в глубине души она стала переживать свою вину — и выглядеть соответственно. Ей не удавалось стряхнуть с себя растерянность, избавиться от чувства собственной второсортности. Опустошенный человек способен на что угодно — и, припертый к стене, может признаться в убийстве, которого не совершал. Они ведь не уничтожали бедуинов в концлагерях — нет, они всего лишь работали, делали Ливию лучше, рыли колодцы, прокладывали трубы. Они отцеживали и очищали килограммы воска, благословленного епископами и имамами.
Антонио всегда был хилым, одежда болталась на нем, как на деревянных плечиках. Теперь Санта выглядела такой же хрупкой, как он, и даже больше. Она бормотала в тишине о чем-то своем, вспоминала о мертвом младенце, оставшемся на христианском кладбище в Триполи. Его прах не успели вывезти: не было денег, чтобы подкупить кого-нибудь из нужных людей. Санта встряхивала головой — точь-в-точь птица, что дотягивается до зернышка со слишком далекой ветки. Она похудела на двадцать кило.
Анджелина вспоминала, как увидела груди своей матери. Та мыла посуду в маленькой раковине, рядом с которой стояла стиральная машина. Некогда внушительные, они превратились в два пустых мешка с лиловыми заплатками.
Они ждали. Ждали, что им выплатят возмещение, как репатриантам.
Все разговоры были только об этом возмещении, которое вернуло бы им равноправие.
И потом этот вопрос, задававшийся снова и снова: почему Моро отверг приглашение Каддафи? Почему Италия так легкомысленно относится ко всему этому? Ну да, правительственный кризис. Но отчего не подумали о них, ливийских итальянцах? У них были имена и фамилии, у них были лица, у них были свои мертвецы на кладбище — например, дети, погибшие от эпидемии гастроэнтерита.
И что же получили их матери после стольких страданий?
Речь шла не только о деньгах. Они хотели вернуть себе доброе имя и место обитания. Вернуть свое достоинство. Получить возмещение за всю выплюнутую соль, за всю пролитую кровь.
Сказать, подняв голову: Наша страна все нам возместила. Мы — жертвы истории.
В этой тщетной борьбе прошли годы. Тщетными стали слова, повторявшиеся слишком часто. Мысли — все равно что удушающий газ.
Эра терроризма, загадочных убийств, секретных служб.
История их исхода разлетелась в клочья, точно бумажный змей, порванный сильным ветром.
Они стали старым снимком, крошечной кучкой людей, ненужным напоминанием. Группой изгнанников в большом ресторанном
Одна рука стала плохо слушаться Санту. Боль проникла теперь и в кости.
Она пошла в поликлинику к психиатру, чтобы тот выписал лекарство: ложась в постель, по ночам она задыхалась. Казалось, кто-то душит ее изнутри. Грудь наливалась свинцом. Гробы, доставленные в Италию на истребителях. А ее малыш остался там, на перепаханном кладбище. Ей не удавалось похоронить боль: плоть от ее плоти была брошена там, где могилы осквернялись религиозными фанатиками и разворовывались из-за грошовой цепочки с кораллами.
Она вспоминала о том, как в воске плавали пустые ячейки сот.
Глаза Антонио, казалось, были вымазаны помадой.
Он нашел работу: сначала упаковывал офисную мебель, потом перешел в какое-то учреждение. Безукоризненная честность заставляла его сидеть до глубокой ночи, пока не сходились все счета. Это была настоящая мания.
Столкнувшись с несправедливостью, ты сходишь с ума или уходишь в себя.
Анджелина вспоминает об одежде из церкви — дарах благотворителей. Она пахла чужими детьми, чужими шкафами. Поначалу ей нравились эти пакеты, которые приносила мать: юбки, плотные пальто, принадлежавшие другим девочкам.
Она принюхивалась к шерсти, хранившей следы жизни других существ, таких же маленьких.
Запахи тесного замкнутого пространства, нафталина, остатков еды.
А затем внезапно пришло отвращение — как прилив черных вод, промышленных стоков у дворцовых ступеней. Она стала предпочитать лохмотья с рынка, лишь бы они пахли пластиком, пахли новым.
Она привыкла к свободе, к разлитой в воздухе жаре, к парку с вековыми пальмами, к просторным каменным бассейнам, к стойким, опьяняющим запахам восточного базара, жареных орехов, пончиков, к глубокому аромату кофе.
Она была задиристой и неуклюжей. Мать хотела, чтобы ее дочь стала похожей на остальных, на итальянских детей, что родились в Италии. Анджелина оглядывалась по сторонам. Ей тоже хотелось стать похожей на что-нибудь, на кого-нибудь.
Она искала в небе неизменную точку. Арабскую звезду, которая, возможно, была для нее путеводной.
За окнами класса больше не виднелось пальм и птиц с ярким оперением. Только свинцово-серая штукатурка и краны на стройке дешевых жилых домов.
В школе никто с ней не дружил. Все ребята уже давно знали друг друга. Они пялились на голые, без носков, ноги Анджелины. Та ходила в сандалиях до самого Рождества, и ей никогда не было холодно.
Никто здесь ничего не знал о Триполи. Даже учителя глядели на нее как на иностранку — будто издалека.
Одноклассники звали ее африканкой. Ты воняешь верблюдом, — говорили они. То была школа в простонародном квартале, населенном опустившимися людьми. И если кто-то подходил к другому, то лишь с дурными намерениями — словно представители разных видов в саванне. Словно гиены, что ползут по кругу, подбираясь к своей охваченной страхом жертве. Анджелина пыталась сойтись с ребятами. Но те ее не принимали — хоть и не проявляли особой злобы.