Утреннее шоссе
Шрифт:
Пыльный, в жирных пятнах абажур раскинул над столом бахрому. Лера протянула ладонь, как бы пытаясь ощутить ее теплую тяжесть. Кажется, вечность не видела она дома абажура…
– Помянем Антона в его сороковой день. – И, очевидно вспомнив, что тост не уместен, старик вздохнул, резко запрокинул голову, выпил. Поддел вилкой ломтик сыра, закусил.
Лера чуть пригубила и теперь задумчиво водила пальцем по кругу рюмки.
–
Лера быстрым взглядом окинула его склоненную к столу голову. В голосе старика ей почудилась необычайная значительность.
– Думается мне, Лера, что Антон от себя хотел убежать. И от дружков своих закадычных. Вот и убежал. Навсегда. Да и их с собой прихватил. Чтобы добрым людям глаза не мозолили…
– Вы о чем?
– О том самом. Думаешь, старый я, так ничего не знаю? И ты все знаешь. Ведь хозяйкой у него была. Небось рассказывал он тебе о жизни своей бедовой. Рассказывал? То-то… Стервец!..
– Как же вы так? – растерялась Лера.
– Стервец, стервец… О покойниках не говорят плохого? Прости меня, Господи. – Старик умолк, затем повторил тяжело: – Прости меня, Антон. Я любил тебя, как сына. И сейчас люблю всем сердцем. Ты не был таким, каким порой казался. Потому как сам своей жизнью по-глупому распорядился. Прости меня, грешного.
– Что вы о нем знаете! – вскрикнула Лера. – Он не жизнью своей распорядился. Он судил их – тех, других. И приговор в исполнение привел. Как мог! И вовсе они ему не дружки…
– За что же он их судил? За то, в чем сам увяз?
– За дочь свою.
– Какую такую дочь? – с размаху спросил Николаев и осекся.
Глаза старика смотрели на Леру с болью и ожиданием. Он хотел знать правду о своем Антоне. Единственную правду – в подтверждение того, что Антон не мог быть подлецом. Что у Антона было больше хорошего, чем плохого.
Ну, расскажи ему, старому человеку, успокой измученное сомнениями сердце…
И Лера все рассказала. Спокойно. Даже с какой-то отстраненностью. После того, что случилось на шоссе, она не имела права осуждать Антона Клямина. Она рассказала о делах Антона, о Наталье. Так же подробно, как когда-то поведала Наталье о ее отце. Она не могла объяснить себе этот порыв. Возможно, своим откровением Лера вновь испытывала причастность к жизни двух близких людей… Более того! Она открыла старику Николаеву то, о чем совсем недавно ей рассказал Яков
Старик Николаев положил подбородок на подставленную ковшиком ладонь. Лера видела, как дрожат его пальцы. Чтобы унять эту дрожь, старик старался сильнее прижать пальцы к щекам. Он не стеснялся своих слез. Или просто их не замечал…
– Что я тебе скажу, дочка… Обидно, что за долгую жизнь я так и не смог внушить Антону простую истину. Надеялся, что внушу, зароню семя. Не успел. Ушел Антон… Говорят, жизнь ничему человека не учит, человек сызнова повторяет свои ошибки. Нет, учит! Я стоптал на этом свете уже не одну дюжину ботинок, черт возьми. Жуткое заблуждение вкрадывается в головы наши, Лера, если думать, что жизнь меж пальцев без следа утекает. Истину тебе говорю: все возвращается на круги своя…
Старик Николаев умолк. Снова налил наливки. Но пить не стал, ждал чего-то, словно советовался с кем-то…
– И еще! Вот чем мучился Антон, что лихостью приглушить хотел. Жизнь, нормальная людская жизнь, его со всех сторон обмывала. И боялся он, что не совладать ему с этим потоком, – руками-ногами цеплялся. Делал вид, что он – король, всех перехитрит. Господи, как это смешно. На суету эту глядеть человеку.
Лера протерла запотевшее стекло, пропуская в комнату бледное свечение декабрьского вечера. Она смотрела в лунку и улыбалась каким-то своим думам, далеким от этой комнаты…
Потом шагнула к старику, наклонилась, поцеловала влажную, размятую морщинами щеку…
На лестничной площадке были слышны звуки скрипки. Дом жил своей обычной вечерней жизнью.
Ленинград, 1981