Утренние слёзы (Рассказы)

Семенов Георгий Витальевич

— Я тебе, кажется, двадцать рублей задолжал? — спросил вдруг Лёдик. — Или больше? Ты мне напомни. По-моему, двадцать.

— А-а, брось ты!

— Ты не волнуйся, я не забыл. При первой же возможности как штык.

Мыслишка мелькнула, что он хочет отдать, ан — нет. Жаль… Ладно, переживем.

— Нет, серьезно, — сказал я ноющим каким-то голоском. — Что у вас с Галей-то? Скрываешь что-то? Она тоже молчит. Что случилось-то?

Я сидел с ним на нашей старой-престарой лавочке, столбушки которой подгнили в земле и расшатались, и никак не мог согнать с лица застывшую улыбку. Я все время вспоминал о ней и словно бы сбрасывал с лица,

как неприятное насекомое, но она незаметно опять ползла по щекам и замирала, точно перед укусом. И я снова скидывал ее, стараясь быть серьезным и внимательным.

Половину из того, что говорил мне Лёдик, я не слышал. А моя улыбка со стороны, наверное, выглядела вовсе не глупой, а грустной, потому что я все время, ежесекундно, словно бы в самом себе ощущал большое Галино горе и очень жалел ее. Такая смертная тоска навалилась вдруг на меня, такая мертвящая апатия, что казалось, Лёдик мне о смерти близкого человека вдруг сказал, пытаясь чудовищным образом успокоить меня и объяснить мне, что эта смерть была неизбежна.

А говорил он мне то же самое, что уже сказала моей жене Галя, только объясняя все это, конечно, со своей позиции.

— Я почти уверен, — слышался мне его голос, — иначе я не могу понять ее поведение. Я готов на ней жениться, готов на все… Ты знаешь мое отношение к матери. Но я и с ней ругался тыщу раз из-за этой… Галки… Но тогда уж, простите, будьте и вы со мной до конца честны! Я тебе абсолютно точно могу сказать, что у нее уже был парень, мужчина, в общем… Может, я и простил бы ее, признайся она, но она уверяет, что ничего не было. А я знаю… В общем, скажу тебе откровенно: не хотелось бы в первую же брачную ночь напяливать на себя оленьи рога, — Лёдик засмеялся.

— Ты что говоришь-то, Лёдик! — пробормотал я жалко и невнятно. — Она чиста, я не знаю, как кто… Что говоришь-то?!

— Я знаю, что говорю. Я ей, чтоб не рисковать, поставил условие. Она обиделась. А почему я должен верить ей на слово?! Я не знаю, говорила ли она что-нибудь твоей жене, может, и сказала, может, и ты от меня что-то скрываешь, все знаешь, а вопросики вроде бы случайные, а? Знаешь! По глазам вижу, что знаешь! — сказал он, тыча в лицо мое пальцем и нехорошо усмехаясь при этом. — Знаешь — тем лучше. Отчитываться я перед тобою не собираюсь. Это мое личное дело в конце концов, но ты, как мужчина, должен понять. Ты бы тоже на моем месте поставил бы это условие. Это нормально и естественно.

— А что? — спросил я вдруг. — Что было бы, если б она это условие приняла? Другая, может, и приняла бы… Верно? Другая, которая, как бы тебе сказать-то… Которая, в общем… У которой не развито чувство собственного достоинства. Так, что ли? Да, так. Что было бы, а? Ты мне ответь, ради бога.

— Слушай, ты таким это тоном, что… Я понимаю, она подруга твоей жены… Короче говоря, ничего этого уже не может быть, потому что, простите, но позвольте теперь покапризничать и мне, позвольте и мне отказаться от этой жертвы. Мне не нужна ее жертва. Я поставил именно так вопрос не для того, чтобы она пошла на это, а чтобы припереть ее к стенке, доказать ей, что она мне лгала. Понимаешь? — И он посмотрел на меня внимательно и строго, как на несмышленыша.

А я и в самом деле чувствовал себя в эти минуты глупцом, ткнувшим пальцем в веревочную петлю и оставшимся ни с чем — палец, уперевшись в доску, остался голым, глупым и смешным пальцем, который обошла эта ложная петля, казавшаяся мне настоящей. Я проиграл Лёдику по

всем статьям. Но, как ни странно, меня это не трогало. Мне было жалко Галю Макарову, жалко ее красоту, которую никто, кроме, может быть, меня одного, так и не сумел разглядеть и понять, — я только о ее горе и думал. И я задал Лёдику последний, глупый и, главное, ненужный, пустой вопрос, который почему-то мучил меня так, словно от ответа на него зависела судьба Гали Макаровой.

— Ты ее не любишь? — спросил я.

Он положил мне руку на колено и сказал, смущенно усмехаясь при этом:

— Я считал тебя, слушай… взрослым человеком. Я понимаю, увлекающаяся натура… хорошо, но неужели тебе не все еще ясно?

Лёдика Ландышева, защитившего диплом инженера-строителя, забрали в армию. Он исчез, чтобы неожиданно вдруг появиться в лейтенантской полевой форме, в пыльных яловичных сапогах. Я увидел его, когда он, усталый и похудевший, быстро вошел во двор, цокая по каменным плитам подковками, и, с трудом узнав, кинулся навстречу.

Он как будто бы создан был для военной формы. Лихо и ладно сидела на нем фуражка! Бриджи и гимнастерка плотно облегали его сильное и словно бы сразу взматеревшее тело.

— Ну-у, гусар! — воскликнул я, любуясь. — Тебе идет!

Но он отмахнулся от меня, как от мальчишки, проворчав что-то нелестное по поводу новой своей роли и новой одежды, хотя ворчанье это было не мне, а кому-то еще адресовано, кому-то безликому и сильному, который произвел с ним это превращение. Он торопился.

— У меня всего полтора суток, — сказал он на ходу. — Извини. Потом как-нибудь… Мне надо тут по делу.

Я знал от его горевавшей и плачущей матери, что он служит где-то неподалеку от Москвы. Я понимал, что ему надо скорее обнять старушку, но он еще успел мне мстительно и горько сказать на прощанье:

— Я все отдам, чтобы вырваться оттуда. Все! Я гибну, понимаешь? Самым настоящим образом. Схожу с ума, понимаешь?

Что Лёдик отдал за это, я не знаю, но через восемь месяцев он демобилизовался из армии и устроился на работу в стройуправление. Но что-то в нем надломилось, он сник и как-то весь примолк, стал скромным, вежливым и, я бы даже сказал, загадочно грустящим человеком, как бы все время стараясь создать у людей хорошее впечатление о себе, одиноком неудачнике. Он старался загадочно и туманно говорить о жизни и, изрядно облысев к тридцати годам, казался и в самом деле многоопытным и бывалым человеком, успевшим многое повидать и пережить за свою в общем-то короткую жизнь.

Но я-то знал Лёдика! Я знал, что, попав в армию, он так испугался ответственности и неизбежного риска, что никак не может отделаться от испуга, прикрываясь маской разочарованного в жизни, созерцательного человека, который исполняет маленькое дело в управлении и которому ничего больше в жизни не нужно, потому что все уже позади, все прошло и ждать уже нечего.

Он сделался красивым и печальным. И стал опять, как и всегда, на кого-то очень похож.

Но наступила пора, когда он вроде бы ожил душою. Это продолжалось примерно года полтора. Он стал всерьез и обстоятельно ухаживать за очень молоденькой, семнадцатилетней девушкой, наивным и милым существом с толстенькими ножками, которая, сидя на стуле или на диванчике, то и дело одергивала платьице, натягивая его на литые и точно жиром смазанные колени, потупливая при этом озорные и хитрые глазки.