Утренний Конь
Шрифт:
Филька оскорбляется. Пучок копейка? Неправда. Уши у него хорошие, большие, мама говорит, что они музыкальные…
А Тунцов продолжает:
— Ну-ка, выгружай груз из трюма.
И Филька выгружает. Он кладет на стол вишни, еще нагретые солнцем утра.
— Внимание, суд идет! — говорит Тунцов. — Филипп Конев присуждается к штрафу… Он должен прочитать Тунцову Александру Федоровичу сто страниц этой книги…
С этими словами дворник усаживает Фильку на табурет и сует ему в руки книгу:
— Начинай вот
Делать нечего. Надо читать. И Филька читает «Записки английского офицера разведки Мориссона».
Лицо Тунцова само внимание. Но Филька не находит ничего интересного в этой книге.
А день между тем все хорошеет и хорошеет. Синее небо зовет Фильку на берег Куяльницкого лимана, Смоляная улица и вправду пахнет смолой. Но смолой особой, корабельной. На улице светло, жарко. На стене дворницкой золотятся солнечные зайчики, и дворник, ослепленный их блеском, закрывает глаза.
— Спит… — решает Филька.
Сейчас можно выскочить во двор через окно… Веселая озорная песенка без слов начинает звучать в Филькином сердце.
Филька поднимается и тянется к окну. Но тут раздается голос дворника:
— Читай.
Жалобно шелестит перевернутая страница.
Филька читает, а сам думает о своих друзьях — искателях древнего поселения. Может быть, в этот самый час они без него уже сделали важное археологическое открытие? На Филькиных губах выступает горечь. Он читает, скука одолевает его и ломит кости, словно осенняя сырость. Он читает, а перед ним лиман, лиман, лиман… Он читает, а перед ним солнце, солнце, солнце… Перед ним золотой мир школьного лета. Мир соленых зеленых волн. Мир гулкого мальчишеского счастья…
Филькин голос срывается. Все туманней становятся для него страницы.
Он с ненавистью глядит на своего мучителя. Ему он желает самого плохого… Заболеть лихорадкой, вывихнуть ногу и даже отравиться консервами, как отравилась в прошлом году его сестра Верка…
— Интересно, верно? — вдруг спрашивает дворник Тунцов.
— И нисколько! — хмуро произносит Филька. — Вот другие книги — да… О путешествиях… — Он зло глядит на дворника и добавляет: — А я даже бы за ведро сорванных вишен не заставлял мальчиков читать про тайные пружины…
Лицо дворника бледнеет.
— Мал ты еще, Филька, чистый мышонок… — говорит он тихо. — Все надо знать о войне… Видеть ее корень… Чтобы растоптать навечно…
— И тайные пружины?..
— Да! Вот они, на мне расписались… На границе…
Дворник Тунцов стягивает с себя рубаху. Все его тело изуродовано страшными багрово-синими рубцами.
— Видал? — надевая рубаху, обращается дворник к Фильке.
Фильке становится стыдно. Он краснеет, как горсть вишен, над которыми кружится залетевшая в комнату пчела. Он уже не желает, чтобы дворник отравился консервами.
— Дядя Тунцов, — говорит он просительно, — едем купаться на Куяльник,
Дворник глядит на Фильку и впервые улыбается.
— Отправляйся сам… Мне надо цветы поливать… А дочитаешь завтра… И вишни забери… Сколько вас там на лимане?
— Со мной четверо.
— Надо сорвать еще. Компания большая.
Филька поражен такой щедростью. Он не верит своим ушам. Но Тунцов берет его за руку и ведет к вишне, своей стройной, ярко-зеленой генуэзке.
Белая акация
Увидит Нонка распустившийся цветок и смеется.
Выходит какого-нибудь грачонка, выпавшего из гнезда, и разносится по двору Нонкин смех, веселый и громкий.
И месяцу, и солнцу, и небу радовалась Нонка.
— Гляди, бабка Александра, — говорила она, — небо, небо, ох какое!
Но ее бабка, Александра Романовна, ничего не находила в небе.
— Ну, синее. Ну, высокое. Ну, много ветра.
— Твои глаза, бабка, слабые!..
— Видать, правы Баклажановы. Дурочка ты. Спрячь зубы, пустосмешка! — сердилась Александра Романовна.
Нонка не обижалась. Она знала, что Баклажановы, владельцы их дома на Морской улице, считают ее дурочкой.
Ну и пусть! Разве дурочки переходят в шестой класс без сучка без задоринки? А бабка сердится не от злого сердца. Просто устала от своей Нонки.
И Нонка, девочка с длинной черной косой, убегала к морю.
Возвращаясь, она садилась возле акации, что росла во дворе, под их окнами.
Эта акация была любимицей Нонки.
— Ты моя! — говорила она.
Ей хотелось еще сказать о том, какая она, акация, сильная, ветвистая и веселая, но никак не могла найти нужных слов. Тогда ей на помощь приходил смех. Она громко смеялась, и смех Нонки, казалось, был теплый и золотистый.
— Засохни там, Нонка! — выходя на балкон, сердито кричал Баклажанов, плотный краснолицый мужчина, промышлявший тайным пошивом комнатных туфель.
Девочка утихала и, утихнув, становилась грустной.
Как-то подвыпивший Баклажанов сказал Нонке:
— Сармак, брат, все решает. Сармак — в жизни он главное!
— Это что за сармак? — нахмурилась Нонка.
— Ну, деньги.
— A-а, знаю: «сармак» — это по-воровскому, все воры так говорят и еще спекулянты разные…
Баклажанов разозлился. Он оттолкнул от себя Нонку и сказал с угрозой:
— Иди, а не то, брат, получишь!
— Я вам не брат, я Нонка!
Нередко покрикивала на Нонку и его жена, Аделаида Ивановна.
Но это не мешало им помыкать доброй девочкой: