Утренняя повесть
Шрифт:
С прошлого года я охладел к маркам, переключился на монеты. Соколов был основным моим поставщиком.
Сколько я его помню, он всегда отставал в учебе, но постоянно посещает всякие кружки: то при детской технической станции, то при Дворце пионеров.
В прошлом году был объявлен конкурс на лучший самодельный радиоприемник. И Соколов — кто бы мог подумать — отличился на конкурсе. Об этом сообщила молодежная газета.
Из многих городов Украины в редакцию и лично герою посыпались письма от ребят:
Мы в общем-то радовались, Фимкина слава концом крыла задевала и нас. Лилька Бруно постоянно тараторила:
— Вот видите, вот видите, вовсе не обязательно быть отличником.
А Денис то ли восхищенно, то ли критически говорил:
— Вот бездельник! Вот ловкач!
Равнодушнее всех отнесся к событиям, пожалуй, сам Фимка. Техника ему вскоре опостылела. С нынешнего года Фимка стал посещать кружок при краеведческом музее.
Недавно я показывал Денису свою коллекцию. Монеты у меня лежали в пустой коробке от конфет, на куске черного бархата. Особенно выделялся петровский рубль.
Денис посмотрел и неторопливо сказал:
— Да, Серега, половина здесь у тебя ворованных.
— То есть как? — Я от обиды сжал кулаки и привстал со стула.
— Очень просто. Откуда, думаешь, у Соколова монеты?
— Ну… помогает он, сортирует… в музее…
— И ему их в виде зарплаты дают?
Я вздохнул. У меня и самого были смутные подозрения. Откуда-то, с самого донышка памяти, выплыли слова: «Деньги не пахнут». Я ухватился за них, повторил про себя дважды, трижды. В конце концов, моей вины здесь нет. Губы у меня, наверное, шевелились. Потому что Денис спросил:
— Ты что жуешь?
— Ничего я не жую, — сказал я печально. И взглянул на свою коробку искоса, из-за плеча Дениса.
Монеты продолжали сверкать на бархате, как звезды в глубокой августовской ночи. Но их блеск уже померк для меня. И я дал обещание…
Нет, не за монетами пришел я сегодня к Фимке и все-таки с сожалением вздохнул, когда он бросил пиастры в ящик стола, на тетради — зеленые, мятые, с загнутыми углами.
Я взял себя в руки и заговорил о другом. Соколов жил по соседству с Людмилой. Вызвать ее на улицу ему ничего не стоит. Но Фимка чесал живот и ерепенился: мол, не охота, мол, почему сам не идешь?..
— Да пойми ты, опять дядя Егор острить начнет…
— С каких это пов ты оствот боишься? — не сдавался Фимка, но я уже подталкивал его к дверям.
Я стоял в тени невысокого дерева. Желтый клин света падал на него из Людкиного окна. За плотной занавеской что-то дрогнуло, отсекая свет, — возможно, это Людмила и Фимка подошли к окну и высматривают меня?
И тогда я замер, прижался к стволу, хотя они прекрасно знали, что я где-то тут.
В подъезде раздались голоса: Людкин, Фим кин и еще Ольги Якименко.
Фимка и Ольга сразу отошли в сторонку, давая возможность нам поговорить.
Люда, как всегда, порывисто дышала. Будто только что преодолела стометровку. Все-таки мне показалось, что она взволнована. Что у нее стряслось?
Мы отошли к дереву. Свет из окна еще больше золотил ее волосы.
Я не успел ни о чем спросить, Людка первая накинулась на меня:
— Ты бросил музыку?
Я ехидненько кашлянул в кулачок:
— Фимка наябедничал, ясно…
— Ты что же, решил это в тайне сохранить?
— Какая тут тайна, Людка! От кого, от мамы? Она первая узнала… Скажи лучше, почему сегодня уроки прогуляла?
— Так надо, — она упрямо тряхнула волосами и посмотрела в сторону.
Там Соколов и Ольга о чем-то говорили. Наверное, болтают о том, о сем, не то что мы. Я вгляделся. Нет, и там что-то происходит. Ольга низко наклонила голову.
Я представил ее глаза, черные и большие. Не глаза, а очи. И волосы чернющие, в две косы.
Людмила перехватила мой взгляд и быстро посмотрела в другую сторону. Прислушалась, наклонив голову.
— Ты чего? — спросил я.
— Чудаки! В темноте в волейбол играют, — она кивнула в сторону спортплощадки.
Оттуда доносились шлепки по мячу.
А вскоре ватага парней, перекидываясь мячом, пробежала мимо нас. Мы поздоровались. Это как раз те, кто еще несколько лет назад кричал нам: «Жених и невеста…»
Мне показалось, что Людка хотела отвлечь меня от вопросов. И я, конечно, насторожился.
— А Ольга что у тебя делает?
— Она у нас заночует.
Не понравилось мне и это. Не знаю, почему, но не понравилось. И я спросил как можно насмешливей:
— Что у нее, ремонт? Людмила вздохнула:
— Не ремонт у нее, а неприятности, — и сразу же заторопилась домой.
«Ах, так? — подумал я. — Неприятности? А какие?.. Знаем эти бабские тайны». Хотелось сказать что-то дерзкое, но я сдержался. Лишь проговорил:
— Значит, у тебя всякие секреты появились?..
— Сережа! — Люда подошла вплотную и поправила мне воротник белой сорочки.
А чего его, собственно, поправлять? Что еще за телячьи нежности?.. Какая-то щемящая нота тронула мое сердце. Молчать я уже не мог.
— Фимка! — заорал я. — Пойдем, нам тут делать нечего. Я передумал: покупаю у тебя эти несчастные египетские пиастры.
Обрадовался Фимка или не обрадовался, не знаю, но мы пошли.
— Сережка! — крикнула Людмила, на этот раз слезливо-капризным голосом.