Утро без рассвета. Книга 2
Шрифт:
— Они одну «мушку» ставили. «Пером» [1] на жизни…
— А среди убийц он не мог оказаться? — подал голос майор.
— Те сучьего духу тем более не выносили.
— Тогда кто он? Где мог его видеть, покопай ся в памяти, Гном, — попросил Трофимыч.
— Может, водился с кем из моих кентов, Припомнить надо, — чесал затылок зэк. А потом, словно спохватившись, спросил: — А фотографии тулова имеются?
— Есть. Вот посмотри, — подал Бондарев конверт с фотографиями.
1
т. е. ножом (жаргон)
Гном,
— Во, мой кент делал! Вишь, собачью жизнь выколол.
— Где?
— Да вот цепь. По русалке. До самых сисек. А дальше — не наша работа.
— А кто ему наколку делал?
— Помер он в прошлом году. До этого много лагерей сменил. Уж этот бы признал фрайера враз. Но наколку эту, цепь, он не в нашем лагере делал. А в каком — не знаю.
— Почему уверен, что эта наколка не здесь делалась? — пристально посмотрел в глаза Гному Бондарев. Тот, вильнув зрачками, бойко ответил:
— По русалке. Вишь, здесь только одно ее плечо дано. Второго нет. Как части жизни, которая в заключении оставлена. Но две сиськи. Это значит — в том, что он сидел, баба замешана. Может, «стукнула» на него. К тому ж сиськи — больше головы: дескать, они голову вскружили. В нашем лагере соблюдали пропорцию. Да и лицо самой мадам, глянь. Вишь, рот у ней червячком. На манер бантика. В нашем лагере иначе делали. А слезы смотри какие: вдвое больше глаза. Знать, не было у него надежды на жизнь. На воле долгов натворил и здесь сумел опаскудиться. Вот и оплакивала его, еще живого, русалка эта. Да к тому же и цепь! Значит, не уйти ему было от судьбы своей. Нет, в нашем лагере таких загробных наколок никогда не делали.
— А это что, заранее было предрешено? — посуровел майор.
— Что именно?
— То, что его убьют?
— Конечно.
— И об этом знал тот, кто делал татуировку?
— Понятно, знал.
— Значит, кто-то подсказал ему колоть именно этот рисунок?
— Не только подсказал.
— А что еще?
— Приказал. Велел.
— Объясни, — попросил майор.
— Чтоб этот фрайер помнил, что каждая минута его жизни сочтена. Это не татуировка. Это — клей мо.
— А почему сразу не убили?
— «Сук» не всех сразу убивали. Иных себе заставляли служить. Иных несколько лет под страхом держали до самого освобождения. Чтоб покуда его надумают облагодетельствовать, избавить от жизни, он уже сам от страха не меньше сотни раз умирал.
— Возможно, он сидел за изнасилование, — сказал майор вполголоса, и спросил Гнома: — А среди этих «суки» водились? Так твой кент его опекуном был?
— Кто ж их знает? — развел руками Г ном.
— Опекуны клей ма не ставят, — вмешался Трофимыч.
— Всякие обстоятельства бывают, — нахмурился Бондарев.
— С кем из убийц дружил кент? — спросил Гнома Трофимыч.
— Был у нас один, царствие ему небесное, Президент. Вор и душегуб отменный. Его Папаша прикокал. С ним кент водился.
— Значит, опять тупик. Ведь Президент давно мертв, как и Папаша. У них не спросишь, — помрачнел Бондарев.
— Вряд ли за стукачество убили, — вставил Гном.
— Почему?
— За это в лагере разделаться могли. Перед освобождением. Когда «суке» его жизнь особенно дорога. Да в зоне ведь легче и темнуху лепить, [2] — ухмыльнулся Гном.
2
т. е. соврать, ввести в заблуждение (жаргон)
— Здесь подозрение могло пасть сразу на весь барак. А значит, исполнителю проще от наказания уйти. Правильно я тебя понял? — повернулся к Гному майор.
— Верно соображаешь, гражданин начальник.
— А почему его оставили жить при выходе
— Может, шанс дали. Пообещали чего, — нахмурился Гном.
— А мне кажется, что помалкивал он о дне освобождения. Вышел втихую, — сказал вдруг конвоир, пришедший с Гномом. И вспомнив, что в разговор ему вступать не положено, смущенно откашлялся. Умолк.
— Такого не бывает. Приказ об освобождении зачитывают перед всеми зэками, за день до выхода. И выходят на свободу не по одному, а десятками. Тут незаметно улизнуть практически невозможно. У зэков в запасе имеется не одна ночь. А за это время можно многое успеть, — не оставил без внимания слова конвоира Трофимыч.
— Не исключено, что он перед освобождением мог попасть в больницу. И в бараке не появлялся, — заметил Бондарев.
— Хреновину вы все тут порете, — сплюнул в урну Гном! окинув всех насмешливым взглядом, добавил: — Это только при Игоре Павловиче такое могло быть. Жалостлив он к некоторым был… А в других лагерях, при другом начальнике не бывает такого. Иначе бы мы знали. Шмотки ему все равно забирать нужно было в бараке. И документы там же отдают. Думаете, если он «сука», так ему исключение сделали? Пришли в больницу и — нате ваши документики, сучье вымя, получайте. А хрен в зубы он не хотел? Как и все вышел. Без исключениев! Иначе наши, кто оставался, знаешь, чего б утворили? Но вот почему его вживе выпустили, ума не приложу. Опять же… Если выпустили, зачем на воле угрохали? Убрали б потихоньку и дело с концом. А на воле… Объясняй там потом, что «сука», заложивший хоть одного зэка, по нашим законам зоны, не имеет права на жизнь. Разве кто в это поверит? Для вольных «сука» — такой же человек, как и все прочие. А то, что эти «суки» делают грешное даже среди зэков — это для них ерунда. Но ведь они за пайку хлеба, за мелкую поблажку сотни зэков оставляли без того же хлеба! Из-за «сук» добавляли сроки, лишали писем и посылок. А теперь что? Пришили «суку» — и беда!
— Послушай, Гном, ты знаешь, как я относился к «сукам». Но следователю нужно установить, кто убит и за что. Возможно, что не за стукачество… А может, и не наш он вовсе. Нельзя допускать, чтоб невиновных из-за него трясли, — сказал Трофимыч.
— Из-за него?
— Видишь ли, Трофимыч верно сказал, — подхватил Бондарев, — я тоже не хочу, чтобы подозревался первый же отбывавший срок вместе с убитым. Мы все равно установим личность. И мы допускаем, что у убийцы были определенные побудительные мотивы. Возможно, они станут смягчающими вину обстоятельствами. Но в Магадане было достаточно тех, кто, отбыв наказание, уехал навсегда. Они и так многое перенесли. Я не хочу, чтобы ворошили их прошлое и подозревали в убийстве. Ведь никто из них не скроет, что рад смерти «суки». А найдутся и такие, кто враждовал с этим… И я сделаю все, чтобы их не подозревали. Потому что верю им. Мне нужно найти виновного и не тревожить других. Кто наверняка непричастен. Ты им можешь помочь. Тем, с кем делил последнюю пайку… Пусть пострадает один — убийца. Пусть никогда не получат повестки те, кто хоть и рад, может, этому убийству, но не совершал его.
Гном внимательно слушал. Молчал. Курил. Резко сщелкивал пепел в урну.
— Башковитый ты мужик, Игорь Павлович! Ишь с каким подходом ко мне! За самую середку задел. Говоришь, чтоб не трясли на воле бедолаг колымских? Помогу. Все, что знаю, вспомню. Скажу, как на духу. Но только и ты пой ми верно. Дай мне на ночь фотографию этого фрайера. С собой. Верну. О том не беспокойся. «Суку» кто для памяти беречь станет?
— Может, не надо? Среди зэков всякие есть, — вмешался майор, обращаясь к Яровому. Тот лишь плечами пожал: он дал поручение Бондареву установить умершего. И Игорь Павлович сам отвечает за свои действия…