Утро без рассвета. Книга 2

Нетесова Эльмира Анатольевна

— А вы, Игорь Павлович, где учились? — спросил невпопад Яровой.

— В Хабаровске. Горком комсомола направлял.

— Да. Богатая у вас жизнь.

— Не знаю, не знаю… Трудная — это верно. Но тем и дороже, что трудная.

— А почему с должности начальника лагеря ушли? Тяжело стало? В городе решили осесть?

— Так надо было, — буркнул Бондарев. И нехотя, через паузу, добавил: — Зато мой стажер — начальник этого лагеря теперь. Всегда заходит. Советуется. Большого полета парень. Далеко пойдет. Я это сразу видел. Потом сам его на свое место рекомендовал. Я же в том лагере часть своей жизни оставил. Кому, как не мне, знать, кто там справится… Хватит об этом. Вон Рыба идет. Ох и

бандюга был! Сволочь — редкая. В лагере его свои же жестоко били. Чем попало. Пока горбатым не сделали.

— За что?

— Нет на свете ни одной пакости, какую этот мерзавец не смог бы утворить.

Рыба тем временем, заметив Бондарева, приподнял шапку, переломился в пояснице:

— Здравствуйте, — улыбнулся плутоватыми глазами.

— Здравствуй, — сдержанно и строго ответил Бондарев.

— Он совсем старик, — удивился Яровой.

— Бог шельму метит.

— А чем он отличился?

— Поваром у нас был. Покуда наказание отбывал. Прибыл тощим, как жердь, и вдруг толстеть начал. Хотя паек ему одинаковый со всеми выдавался. Думали, что ворует. Проверили. Оказалось — нет. И тогда я сам решил за ним понаблюдать. И что вы думаете, этот подонок всех вокруг пальца обвел! На чае капиталец неплохой сколотил. Торговал им втихаря. Сбывал чифиристам по полсотне за пачку. А нормальным зэкам вместо двух пачек на котел, как было положено, лишь одну пачку сыпал. И соды добавлял для цвета, чтоб его афера незамеченной осталась. И не замечали. Целых два года. А избыток соды влияет на… Скольких мужиков сделал этот гад импотентами — сосчитать трудно. А ведь знал сволочь, что делал. Ладно бы по недомыслию. И то непростительно… На беде мужичьей наживался, паскудник!

Яровой оглянулся. Рыба все еще маячил в конце улицы. Он старался держаться подальше от домов, ближе к проезжей части. Будто боялся, что кто-нибудь швырнет из окна тяжесть на его голову. За старые грехи, что громадным горбом висели за плечами.

— Почему он не уедет из Магадана? Ведь убить могут…

— Убьют— не жалко будет. А не уезжает потому, что кому понадобится, тот его из-под земли достанет. От зэков не уйдет. Рыба это знает. Здесь как раз безопаснее: чифиристы, кому он чай сбывал, берегут его по старой памяти. Охраняют. Они мужичьей беды не понимают. Уже на втором месяце кайфа развалинами становятся, а потому вся их любовь — пачка чая. Потерянные эти люди. Для всех. И для самих себя. Ни жены, ни детей у них быть не может.

— Так трудно бросить чифирить?

— Бросают иные. Кого жизнь тряхнет. Или обстоятельства вынудят. Но что толку? Они уже ничего вернуть не смогут из своего мужичьего. Вдобавок и желудки испорчены. Ведь Рыба и чифиристам медвежью услугу оказывал. Но именно они не хотят об этом знать. Считают, что он их осчастливил.

— И много таких было в лагерях?

— Хватало. Без женщин, в заключении, иные только этим и занимались. Втянуться просто. Отвыкнуть почти невозможно. Чифирист — это тот же наркоман.

— На свободе они как держатся?

— Что значит как? Чифирят.

— А работают?

— Само собою. Я же говорил, у нас все работают.

— Чифирят на работе?

— Случалось поначалу. Потом отучили. Только дома кайфуют.

— А лечить не пробовали?

— Пытались. У себя. Вроде действовало. Но они, как только выйдут на свободу, снова за свое. Чифир — страшная зараза. Отнимает у человека совесть, достоинство, имя.

— Они преступления совершают?

— Чифиристы? Не слыхал о таком. Да и куда им! Они же под кайфом совсем безвольными становятся. Не люди — тряпки.

— А я слышал, что человек как раз опасен в состоянии наркотического опьянения. Агрессивен…

— Такое редкость. Это те, кто в чифир тройной одеколон добавляет.

Таких у нас за все годы лишь четверо было. Все уже умерли. Организм не выдержал. Износился быстро. Но их истинные чифиристы и не признавали, считали, что одеколонщики лишь добро изводят и поколачивали ту четверку нередко. Настоящий чифирист— это само добродушие, молчание и покорность. Есть, правда, одна ситуация, в какой они могут выйти из себя. Это если их ругать, когда они под кайфом. Или отнимать у них в этом состоянии чифир. Тогда… Плохо придется тому, кто на это решился.

— Но ведь на свободе такое не исключено. И если этот самый чифирист взъярится…

— Чтобы такое не случилось, мы с них здесь глаз не спускаем.

— Но вы не можете знать всех, они же не стоят у вас на учете!

— Кого не знаем, тот не опасен. Значит, не успел втянуться и способен бросить это увлечение.

— Но как вы смеете отправлять чифиристов на свободу, не вылечив их! Ведь они опасны для окружающих. А лечить по-настоящему, судя по вашим словам, их здесь не пробовали. Таких больных нужно было помещать в специализированные лечебные учреждения закрытого типа. Чтобы они стали тем фильтром, какой должен предшествовать освобождению!

— Что делать? Это болезнь слабовольных. И имя ей — горе человеческое. В наших условиях важно было выжить. А о спецлечебницах я от вас от первого слышу. Не знали мы о них…

— Но мы обязаны всегда беречь людей, даже если они преступники. И вот тут как раз все средства хороши, в том числе и принудительное лечение, и письмо о том, что человека надо держать под контролем. Постоянным, до полного излечения. Иначе мы своим благодушием и невежеством сами порождаем преступников. Я о чифиристах слыхал. Но от самих освободившихся. Вы же должны были сообщать об этих неблагополучных в их сопроводительных документах…

Игорь Павлович молча шел рядом. Наконец, трудно выдохнул:

— Верно. В инструкциях о таком не было. Вот и оплошали.

— Скажите, Игорь Павлович, а как вы работали с теми, кто повторно к вам попадал?

— Ну, с ними особо. Если это воры — часто поселяли их в бараки к работягам. Те и черта переделать умеют на свой лад. Естественно, работу потруднее давал. За малейшее нарушение — вводил ограничения на посылки и письма. А еще я их на примерах учил. В лагере, как, видимо, вы знаете, нередко имеются старожилы. Это воры, какие доживают здесь свою жизнь. Ни здоровья у них нет, ни семей, ни своего угла. Одним словом, собачья у этих стариков жизнь. Вставать, есть, работать, ложиться спать — все по команде. А у них уже и головы сивые. Им бы на печке кости греть, а они по нарам мытарятся. Они не словами — видом своим многих вразумили. Да вы посмотрите, вон один такой идет. В прошлом году освободился. Седьмой десяток пошел ему. Экий дремучий лешак! А тоже вор бывший. Теперь уже никуда не годится. Разве только сторожей пугать своим видом да собак.

По противоположной стороне улицы, еле переставляя ноги, шел старик. Руки его тряслись. От постоянной работы на ветру — глаза слезились. Сколько ему осталось жить? Год, два? А может меньше. Белая-белая голова его в землю смотрит. Что он потерял? Свою судьбу, жизнь? Но разве найдешь их теперь! А если бы и повезло отыскать, не удержать все это в старых слабых руках. Не по силам им такая находка, не обрадует она старика. Верно присматривает себе горемыка хоть при смерти потеплее уголок. Да где ни копни — всюду вечная мерзлота. Снизу, сверху — сплошной холод. Да и внутри ничего для жизни не осталось. Все ушло, все утрачено. Белый свет давно не в радость. Ведь вот обидно, и хоронить некому будет. Никто не всплакнет над могилой. Жизнь была или приснилась? Может, он вовсе не старик и не жил на земле?..