Утро без рассвета. Книга 2

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Хорошо помогал вам?

— Если бы плохо, Игорь перестал бы контачить.

— Лично вам он помогал?

— Зэков охранять моя работа. А он для меня в этом отношении — тоже зэк. Не больше. Я — армия.

— Что вы можете еще о Евдокимове сказать?

— Клещ его убил.

— Это вы говорили.

— Я — охрана. Свое мнение сказал. Другого знать не могу, сдвинул собеседник кустистые брови на переносице.

Когда он ушел, Виктор Федорович рассмеялся:

— Не сердитесь. Аркадий Федорович. Я же говорил о нем. Он с вами очень разговорчив был. На пять лет вперед наговорился. Это особый человек. Я слышал, какое он заявление написал о приеме в партию лет тридцать назад. Правда или нет — не знаю, но только на него похоже. Написал: «Хочу в коммунисты». И все. Ни слова больше, кроме подписи. Говорят, что биографию за него парторг рассказал. Но

зато как коммунисту и офицеру— ему цены нет. Это точно. Это я уже сам знаю.

— А остальные кадры Бондарева. Кто они? — спросил Яровой.

— Один — заместитель мой. Второй тот почтой командует. Перепиской. Третий — повар.

— Повар? — удивился Яровой.

— Да. А что? Он — вольнонаемный. Все разговоры слышит. Ну и общается постоянно. Знает всех и вся. Я думаю, полезен вам будет. — Что ж, посмотрим, — улыбнулся Яровой.

К обеду пурга разыгралась не на шутку. Седыми лохмами стегала по стеклам. Взвихрилась так, что стены дома вздрагивали. Скрипели. Порою казалось, что стоит пурге немного поднатужиться, и разлетится дом по перышку. Поднимет их ветер к почерневшему небу, закрутит в бешеном свисте, вое и раскидает по щепке в разные стороны.

— Заканителило. Поди, опять дня на три, — злился на непогодь начальник лагеря.

А пурга вздыбилась за окном тысячами смерчей. Казалось, решила отнять всю жизнь у земли. Заморозить насмерть и без того холодное сердце Чукотки.

Вот за окном совсем стемнело. Ветер вконец остервенел. Крыша дома гудела. Тряслась, как в лихорадке. Чудилось, будто чьи-то громадные ледяные пальцы схватили дом за углы и трясут его изо всех сил.

Яровой надел шапку. Пошел к двери.

— Вы куда? — схватил его за рукав начальник лагеря.

— Пургу посмотреть.

— Не сметь! Я запрещаю! Поскольку вы здесь, у меня! Я за вас головою отвечаю! Не пущу! — закрыл дверь на ключ Виктор Федорович.

— Да это еще что? — возмутился Яровой.

— Я умоляю вас! Сядьте! Я расскажу вам, что со мною однажды случилось в такую погоду. А потом решай те сами! Сядьте! — подвел Ярового к стулу начальник лагеря и, сев рядом, заговорил, опустив голову:

— Это был третий день. Мой третий день в этом лагере. Я никогда его не забуду. Пурга поднялась вечером, сразу после отъезда Игоря отсюда. За час будто весь свет кверху дном перевернулся. А тут, как на грех, утром меня предупредили, что воры побег затевают. Сижу я и жутко мне. А что как решатся? Ведь погибнут все до единого! Убежать отсюда — невозможно. Тридцать километров до Певека, вы сами видели, добрых полутора сотен километров стоят. Тундра в таком снегу, что вспомнить страшно. Да два горных перевала. Такие, что не каждому альпинисту по плечу. А вторым путем — распадками, еще труднее. Там только собаки выдержат. Да и то… Снегом может завалить. Или скала рухнет. Мороз здесь всякое творит. А по дороге нельзя им. Любая машина нагонит, как только пурга утихнет. Лег я вот здесь на кой ку, постарался забыть о предупреждении. А не могу. В ушах их стоны стоят. Голоса всякие мерещутся. Заткнул уши — не помогло. Голому — под подушку. Но и здесь не легче. Чудится, что дыхание замерзающих слышу. Оделся и, не хуже вас, дай, думаю, пойду проверю, пройду по баракам. Не убудет с меня. Ну и вышел, — Виктор Федорович закурил. И, немного погодя, продолжил: — Вышел я, а ветер как рванул в лицо! Снегом по глазам. А он здесь особый. Как иглы. Режет лицо. Я от боли рот открыл и ни вздохнуть, ни выдохнуть не могу. Ветер дыхание отнял. Я тогда не знал, что рот в такую погоду шарфом в два слоя закрывать надо. Чтоб дыхание, горло сберечь. А на глаза— шапку, чтоб не ослепнуть. Прямо перед собою смотреть нельзя, только под ноги. Всех этих тонкостей я не постиг. Не слышал, что одному в такую погоду выходить нельзя. Сделал я шаг от крыльца и чувствую: то ли меня ноги перестали слушаться, то ли я их. Руки от тела отрываются, как у чучела. Попробовал еще шаг сделать. Да вдруг головой обо что-то трахнулся. Искры из глаз. Ничего не вижу. Своих ног не вижу, рук. До плеча различаю, а дальше — нет. Ветер с ног валит. Решил на четвереньках в дом вернуться. А дома не видно. Ну я же помню откуда вышел! И пополз. Не верите? Я сам себе тогда не верил. На войне под обстрелом легче было ориентироваться. А здесь — как в аду. Все вокруг гудит, ревет. А я ползу. Вдруг сорвало меня. И понесло. Как былинку. А во мне и тогда весу было будь здоров. Под сто килограммов. Тут же, словно песчинку, смерчем закрутило. Я не сразу понял, что со мною. Кричал я, кажется. Звал. Но кто мог слышать мой голос! Несет меня ветром. Я уже

давно ориентир потерял. Хочу зацепиться за что-нибудь но бесполезно. Ничего на пути. Сверху снег, снизу снег. И сам я вроде снежного кома, только что в брюках. Сколько так меня несло — ничего не помню. Только вдруг перестало меня катить. Решил я на ноги встать. Оглядеться. Ан снова сшибло. И опять понесло по кочкам. Понял, что в тундре я. За зоной. И волосы дыбом встали. Лежу, шевелиться боюсь, дышать боюсь. Жить и то страшно. Чую — ноги онемели. Пальцы не шевелятся. Руки — сосульки. Ну, решил про себя: лежи, не лежи — все равно сдыхать. Так хоть гляну — где же я? Лицо поднял — ничего не видно. Руки протянул — ничего не нащупал. Решил ползти по-пластунски. Как на войне. Хоть замерзну, так уж когда сил не станет. Не лежать же чуркой. Сколько полз, не помню. Но стал из сил выбиваться. Решил отдохнуть. Чувствую, на сон потянуло. И жизнь моя мне такой ненужной показалась. Лежу, чую — тепло стало. Понял — замерзать начинаю. Ну, кое-как оцепенение с себя стряхнул. Опять пополз. Вдруг что-то по голове меня ударило. Подумал я, что в скалу башкой сунулся. Ну и матом загнул. Все равно никто не слышит. Вдруг чую, кто-то меня за шиворот схватил, куда-то тянет. Кто, куда, зачем — ничего не пойму. Вдруг тихо стало. Ну, думаю, каюк, в ущелье я где-то. Но слышу, кто-то за плечи трясет. По щекам хлещет. Я бормочу что- то. Во рту и то все замерзло. Глянул вокруг— темно. И вот дошло до слуха человечье:

— Живой или нет?

Поверишь, я тогда от радости рассудка чуть не лишился. Люди! Живые люди! Потом узнал, что попал я по счастью к метеорологам под самую дверь. Какой они меня и стукнули. Вначале за сугроб приняли. Если б не матюгнулся, не признали бы, не нашли. Они от нас в семи километрах стояли. От лагеря. Пять часов меня по тундре швыряло. Все удивились, как выжил?

Виктор Федорович помолчал. Потом рассмеялся.

— В лагере меня похоронили тогда.

— Почему?

— Неделю меня не было. Думали, замерз. А я отходил. Да и пурга не прекращалась еще три дня.

— А почему не искали?

— Где искать? У пурги дорог много. Да и сами погибнуть могли. В тундре замерзшего, как в стогу иголку, найти невозможно.

— Зэки не сбежали?

— Нет. Они умнее меня оказались. Знали, что такое пурга. Да н подозревал я, что утку мне пустили. Специально. С тех пор я «сукам» напрячь верить перестал. Чуть жизни из-за них не лишился.

— А как же Бондарев?

— Что?

— Как он тогда добрался?

— До разгара пурги успел. Она его не коснулась.

— Да, — задумчиво сказал Яровой, и повесил шапку на гвоздь.

— Поэтому не обижайтесь на меня. Может, и грубо я с вами. Но свое еще помнится…

— Да нет. Все нормально, — улыбнулся Яровой.

— Наша пурга много бед приносит. Она только злое чинит. Ничего не родит, только убивает. Сколько жизней каждый год уносит, — счету нет, — опустил голову Виктор Федорович.

Яровой глянул в окно. Там пурга кричала черной прожорливой пастью. То зайчонком, то медведем на пороге ревела.

Начальник лагеря затопил печь. Вскоре в кабинете стала тепло.

— Ну, подвела меня пурга. Работу застопорила. А сколько мести будет — неизвестно, — вздохнул Яровой. Начальник лагеря выглянул в окно.

— Дня три ждать придется, — сказал он тихо.

— Так много! Жаль.

— Это немного. Случается, неделю, две метет. Вот тогда плохо. Нынешняя пурга— сильная. Скоро угомонится. Но работы даст всем.

— Скажите, а вы в ту свою пургу хоть без обморожений обошлись? — спросил Яровой.

— Какое там… Кожа клочьями отлетала. Лицо черным было.

Проморозил. Руки и ноги — тоже. В общем, два месяца она из меня выходила. Легкие простудил. Воспаление было…

Вдруг в дверь кто-то постучал. — Войдите! — сказал начальник. Но, вспомнив, пошел открыть дверь, запертую на ключ. В кабинет вместе со снегом и с ветром пошел человек, закутанный до неузнаваемости. Он стал развязывать шарфы. Расстегнул шапку. И только когда он ее снял, начальник лагеря узнал его: — А! Это ты, Петруня! Проходи!

— Сейчас, сейчас, — стягивал человек задубелую на пурге телогрейку. И, колотил нога об ногу так, что половицы под ним визжали надрывно.

— Почему один шел? Или забыл, что не велел я в такую погоду поодиночке вылезать? — посуровел голос начальника лагеря.

Петруня опешил, но потом нашелся:

— Кого с собой возьму? Сами понимаете, личной охраны у меня нет. А зэки в попутчики не годятся.

— Всех накормил?

— Всех.

— Знакомьтесь, Аркадий Федорович. Это наш повар. Бывший корабельный кок Петр Лопатин.